— Значит, вы и писали, и говорили, и все без толку, — с нескрываемой насмешкой проговорил Павел Васильевич.
— А вы разве не знаете, товарищ директор? — подавшись вперед, нервничая, спросил начальник сборочного. — Разве не слышали?
— Слышал, как же. Знаю. Но я знаю и другое: наговором сейчас болезни не лечат, старо это.
— А вы бы с рабочими поговорили. Они ведь с меня спрашивают. А я что могу? — расходясь и уже размахивая руками, горячился начальник сборочного. — Встали бы на мое место, посмотрел бы я, как бы вы заговорили.
— Спрашивают? — чувствуя, как все закипело в душе, и уже не сдерживаясь больше, крикнул Павел Васильевич. Он поднялся за столом и в упор глядел на начальника сборочного. — Спрашивают! Да как они в самом деле смеют спрашивать! С человека, который и пишет, и говорит все правильно, все о деле. Ни благодарности, ни сочувствия, ни черта. Спрашивают и все. Да разве можно работать с таким народом? Бросить все надо и бежать. Экие негодяи все, и я в том числе, работу с него спрашивают. Пока не спрашивали, еще можно было жить, а теперь — бежать, бежать к чертовой бабушке, подальше! Я тебя понимаю. Жаль только, что ошибался в тебе.
Он смолк, достал папиросу и, отбросив попавшуюся под руку ручку, сел.
— Вы не так меня поняли, — глухо проговорил инженер.
— А как тебя надо понимать? — ткнув в пепельницу недокуренную папиросу, поинтересовался Павел Васильевич.
— Сегодня опять стоял участок сборки редукторов. Не было шестерен. Ну, что я могу, что? Скажите! — видно, полагая этот аргумент неотразимым и явно козыряя им, с плохо скрываемой ухмылочкой спросил начальник.
— Что делать, конечно! — разводя руками, все в том же насмешливом тоне ответил Павел Васильевич. — А разве ты не знал еще позавчера, что будет простой?
— Не знал. Да и зачем я должен об этом думать? Пусть думает тот, кто за это отвечает, а мне дай, что́ положено.
— Вот, вот, вот. Все и дело-то в этом, — вздохнув, сказал Павел Васильевич. — Мне дай — и все! А я работать не привык. Тебе ведь безразлично все, что бы ты ни говорил. Простой — я оправдаюсь докладной, непорядок — отмечу в выступлении. И буду чист. Тебе больше до себя дело, чем до работы, вот и все. Только бы меня не тронули, не обвинили в чем, боже упаси! Знаю я таких, встречались. Глядят на себя: какой я правильный, какой хороший! Только люди около меня плохи. Не понимают моих пожеланий и советов, поэтому все так и идет. Слово я твое слышал, а где дело? Не вижу. И не один я, а и рабочие цеха не видят. Кто назовет плохое хорошим? Я хочу жить спокойно. Пусть мне создадут условия, а не хотят — до свиданья. Так, что ли?
Инженер сидел, опустив голову. Он, видно, не ожидал, что произойдет такой разговор, и растерялся.
— Никто за нас с тобой, около нас с тобой такую жизнь, как мы хотим, не сделает, — продолжал Павел Васильевич. — Самим надо. И я бы ведь тоже мог сказать — да к черту мне, я инженер! Надо не только создавать машины, но и жизнь вокруг себя. В этой работе и не видят тебя, ты ничего не изобрел, не создал, и нервы, и ум, и все, что есть в тебе, занято другим — вот этим устроением жизни нашей. Но никто не осмелится сказать, что эта работа менее значима, чем создание машин. Я бы на твоем месте подумал, как сделать так, чтобы срывов в работе не было. Что нужно для этого? Как лучше организовать планирование работы или, может, еще что сделать? Тут и времени, и, извини меня, ума, и силы воли побольше надо, чем на такое вот заявление. И вспомнишь меня — завод будет чудесно работать, и это будет очень скоро. У нас все есть для этого. И люди, и машины новые, и желание, и умение. Все наладим. А тебе, я думаю, стыдно будет. Поглядишь, подумаешь, от чего убежал, и устыдишься.
— Хм, пожалеешь, — усмехнулся начальник. — Было бы чего жалеть. Нервотрепку эту, что ли, ежедневную?
— Ну, а уж если жалеть здесь нечего — больше и говорить не о чем, — уже совсем по-чужому, официально сказал Павел Васильевич. — Хотелось только, чтобы вы поняли, что люди лучше, чем вы о них думаете, а сами вы — хуже, чем вам кажется.
— Ну, это уж мое дело. Нам с вами не договориться, — тоже сухо и отчужденно ответил инженер.
— Пожалуй, — согласился Павел Васильевич. — Однажды мужик носил бревна. Поднимет и, согнувшись от тяжести, идет. А другой стоял в стороне и думал: что он делает, надорвется ведь. Глупый человек, разве можно так. Я бы так не стал делать, я бы людей позвал или лошадь запряг. А мужик бросил бревно на место и понес другое. Так они и жили: один работал, другой рассуждал. Я, признаться, лучше понимаю тех, кто под груз общего нашего дела молча, не раздумывая, подставляет свои плечи. Как-то это доходит лучше рассуждений. Наверное, потому, что от этого бывает просто легче.