Сейчас Георгию пятьдесят с большим хвостиком. За свою жизнь он три раза гарцевал под марш Мендельсона и слышал крики «Горько!» в свою честь. У него не было детей от прошлых браков. Сегодня он был вольный человек и упивался этой свободой, как граф Монте-Кристо, после того, как откинулся с кичи. А теперь он был в растерянности и не знал, что делать. Радоваться, что объявился сын или воспринимать его появление как конец свободе. Во всяком случае, ему было интересно. Он ответил на письмо и оформил вызов. Сын Георгия — Рауль Рохас должен был прилететь в понедельник. На работе Георгий Львович сказал шефу, Василию Эженовичу, как бы невзначай:
— Меня не будет завтра. Сын приезжает из Каракаса!
— Сын? — удивился он, — У тебя есть сын?
— Да! Ему 17 лет. Он метис из Венесуэлы. Мать его — креолка. (Он показал цветную фотографию, распечатанную на принтере).
— Ну, ты даешь! Прямо как в песне: «Полюбил красавицу креолку Джонни-распиздяй».
— Не знаю такой песни… — сказал Георгий Львович.
— Встречай, конечно! — горячо воскликнул Василий Эженович, — У меня отец тоже француз был, ебать его в жопу. Я его тоже никогда не видел.
Жора Кравец вкалывал скромным редактором телевидения, писал и редактировал сценарии мыльных опер для телевидения. Хотя всегда мечтал быть кинорежиссером. Он до сих пор лелеял мечту снять хороший полнометражный фильм. Хотя сейчас уже, как профессионал, понимал, какой это геморрой.
Жора очень волновался уже тогда, когда диспетчер объявил о прибытии самолета из Франкфурта. Сын Рауль прилетел из Каракаса через Франкфурт. В руках новоявленный отец держал листок с выведенным именем RAUL ROJAS. Пристально вглядываясь в лица пассажиров, идущих мимо меня, Кравец пытался угадать, кто из них его сын?
— Dad! — услышал он призывный крик. Смуглый парень в винтажных джинсах, в выцветшей майке-алкоголичке с надписью «Viva, Chavez!», с длинными волнистыми волосами, с небольшим рюкзачком за плечами, призывно махал ему рукой. Сердце забилось пойманной птицей в тесной клетке Жоркиной груди. Смуглый малый с волнистой гривой длинных волос, с горящими глазами, с выражением необыкновенного счастья на лице, бежал к нему, простирая свои руки. Не добежав пяти метров, он вдруг неловко споткнулся и упал, некрасиво взбрыкнув ногами. Жора рванулся к нему и помог ему подняться. Рауль жадно обнял его. Из глаз его текли настоящие слезы. Он был счастлив, этот венесуэльский мальчишка. Не удержался и Кравец и всхлипнул носом, загоняя проворную соплю обратно.
— Как мама? — глупо спросил он по-английски.
— Отлично. Она вот… — Рауль засуетился, полез в рюкзак. — Вот она тебе передала, — он протянул отцу серебряное распятие на подставке. — Она сказала, что ты должен его помнить…
Да. Безусловно, Кравец помнил это распятие. Оно висело над железной кроватью в ее маленькой квартирке. Жора никогда не видел раньше такого распятия. Иисус там был с открытыми глазами и смотрел прямо на него.
— Подари мне его, — попросил он ее перед отъездом.
— Не могу, — с печалью ответила она. — Это распятие подарила мне моя бабушка и сказала, чтобы я не расставалась с ним никогда. Оно сделано в 18 веке и всегда находилось в нашей семье.
— Это все твои вещи? — спросил Кравец, кивнув на рюкзак.
— Тут все необходимое для простого парня, — улыбнулся Рауль. Зубы у него были ровные и белоснежные, как у матери. (У Жорки были кривые и бурые, как простыни в поезде). Рауль был красив дьявольской красотой. Девушки в терминале прилета тайком оглядывались на него. Жора с сыном сели в припаркованный за шлагбаумом Wrangler и помчались в плотном потоке в сторону Москвы.
— Это твоя машина? — спросил Рауль, с восторгом поглаживая панель.
— Yes, «сынок», — ответил Жора. Ему было как-то непривычно произносить это странное русское уменьшительное слово «сынок». Но оно Кравецу определенно нравилось.
— Синок? — переспросил Рауль.
— Да! Ты «сынок»! Сын! По-русски — сынок! А я — «папка». Скажи — «папка»!
— Папка, — произнес он, словно попробовал это слово на вкус.
— Ты легко одет! — заметил Кравец, — В Москве холодно!
— Ничего! Я закаленный.
Они заехали в галерею бутиков на Кутузовском, и Кравец купил сыну айфон, джинсы, майку Труссарди, красный свитер от Логерфельда, новые кроссовки и куртку Риккардо Тиши. Старую одежду он торжественно, театрально и символично выбросил в урну. И неизвестно, кому из них в этот момент было лучше: сыну или отцу. Ведь Кравец впервые в жизни покупал одежду своему собственному, почти взрослому ребенку.