Старушка опять разрыдалась.
Лори постоял в полном недоумении, потом вежливо поклонился старушке и вышел. Он не знал ни Друка, ни нотариуса Крафта. Он подумал не без горечи:
«Неужто и мисс Ортон замешалась в эдакое дело!»
Глава двенадцатая.Исповедь мисс Ортон
Между тем красавицу доставили в Миддльтоун. Стемнело. Фабричный грязный поселок, раскинутый высоко в горах, кончал свой день. Высыпали гурьбой измученные рабочие со сталелитейного завода Кресслинга. Разошлись последние рудокопы с угольных копей Кресслинга. Побежали рабочие и работницы с деревообделочной фабрики Кресслинга. Все, что жило, ело и пило в городе Миддльтоуне, принадлежало Джеку Кресслингу.
А вот он сам: Джек Кресслинг катит верхом на серой английской кобыле в горы, туда, где сияет тысячью огней его необыкновенная вилла, построенная со сказочной роскошью и названная им «Эфемеридой». Кресслингу сорок лет, у него мужественное лицо, которое часто кажется жестоким, и суровые серые глаза. Джек Кресслинг не имеет ни жены, ни детей. Он величайший заводчик Америки. Про него ходят тайные слухи, что это человек с наклонностями маркиза де Сада.
Рабочие Джека Кресслинга живут хуже собак. Не потому, что им мало платят, нет, наоборот, потому что им платят много. Джек Кресслинг изобрел свою систему эксплуатации. Он — дает. Но он дает не даром. Кому угодно, сколько угодно, только работайте, работайте, работайте еще час, еще час, еще час... И задыхаясь от возможности заработка, спеша, как сумасшедшие, люди Миддльтоуна не знают ни сна, ни отдыха; они работают, работают, работают десять, двенадцать, двадцать четыре часа в сутки. Джек Кресслинг — трилльярдер, они состоятельные люди. Но если вы захотите навестить их на тридцать пятом году от рождения их, идите не в Миддльтоун, а пониже, к Миддльтоунскому кладбищу, там они лежат рядом, и над каждым из них Джек Кресслинг не поскупился поставить памятник.
Впрочем, так было пять лет назад. Теперь это не так. С тех пор, как на деревообделочном поднял голову белокурый гигант Микаэль Тингсмастер, люди работают и работают, но уже не умирают, а между усами их, как кролик в норе, сидит себе комочком улыбка. Мик Тингсмастер знает, что делает. Можете положиться на него смело, ребята, не будь я Джим Доллар.
Мик живет в сером домике возле завода со старой стряпухой. У Мика тоже нет ни жены, ни детей. Огромная собака Бьюти, залаяв, подошла к дверям, обнюхала Биллингса и тотчас же протянула каждому из прибывших пушистую лапу.
В комнатке Мика было тепло и уютно. Виллингс посадил дрожавшую от холода девушку в кресло возле камина и побежал за Тингсмастером. Нэд остался с ней, тщетно ворочая языком в поисках какой-нибудь порядочной темы для разговора. Но, кроме анекдота о том, как жена Тома облила своего мужа помоями, Нэд ровнешенько ничего не мог припомнить. Рассказать же его он не решился, сообразив, что мисс в достаточной степени надоело свое собственное пребывание в мокром месте.
На его счастье, дверь открылась, и белокурый гигант с трубкой во рту появился на пороге. Он пристально посмотрел на девушку, вынул изо рта трубку, подошел к мисс Ортон и протянул ей свою широкую руку. Мик Тингсмастер мало кому протягивал руку.
Мисс Ортон вложила в нее свои ледяные пальчики и вдруг вздрогнула от сотрясшего ее рыдания. Она сжала теплую ладонь Мика, опустила головку на грудь и заплакала так, как могут плакать лишь очень гордые, очень сдержанные и очень несчастные люди.
Микаэль Тингсмастер дал ей выплакаться, указал Биллингсу и Нэду бровями на дверь и подбавил угля в камин. Потом, когда она затихла, он сказал:
— Мисс, вы у честных людей. Я вас ни о чем не спрашиваю, но если вам нужна помощь, выложите всю правду.
Мисс Ортон схватила его руку обеими руками:
— Я вам скажу всю правду, и вы будете первым человеком, кто ее услышит от меня. Но знайте, мой друг, за вашу доброту вы жестоко поплатитесь. Я несчастное существо, у меня есть страшные враги, и самый лютый враг — это я сама.
— Полно, дитя, — мягко проговорил Тингсмастер, — валяйте-ка все, как оно есть, начистоту.
Мисс Ортон несколько мгновений глядела на огонь. Глаза ее приняли горькое и дикое выражение, складка ненависти исказила рот. Потом она медленно заговорила, все не сводя глаз с огня:
— Меня зовут Вивиан Ортон. Я дочь капитана Ортона. Он умер десять лет назад, оставив меня и мою мать без всяких средств. Я училась и была еще подростком. Моя мать, чтоб дать мне кончить школу, поступила машинисткой в контору Рокфеллера... Я забыла сказать, что мы жили в Светоне. Мать моя была в то время в полном расцвете своей красоты. Я кончила школу и узнала, что она полюбила Рокфеллера.
— Старика или молодого? — прервал Тингсмастер.
— Еремию Рокфеллера. Они сблизились. Он обещал на ней жениться. Мать моя была беременна. Мы обе жили очень скромно, в маленьком светонском домике, с одной прислугой. Рокфеллер приезжал к нам всегда поздно вечером, прятался от людей, не показывался с нами на улице. Он казался очень угрюмым и под разными предлогами оттягивал свадьбу. Я почему-то боялась его и ненавидела. Но для мамы он был не миллионер Рокфеллер, а близкий человек, отец будущего ребенка. Она была душою моложе и чище меня, она не думала ни о чем, кроме любимых людей, и, когда я остерегала ее, она плакала. Ей казалось ужасным, что я росту недоверчивым человеком. Не могу вам сказать, какие это были томительные полгода, что мы провели вместе в Светоне в ожидании дня свадьбы. Внезапно Рокфеллер перестал у нас бывать. Время от времени он посылал нам деньги, лакомства и цветы. Наконец незадолго до маминых родов он прислал целую корзину вкусных вещей и радостное письмо, где назначил день свадьбы — ровно через неделю. Мы с мамой устроили праздник. Она убрала стол, украсила его цветами, уставила дорогими яствами и села в кресло. Я подсела к ней, но у меня почему-то было тяжело на душе, и я ни до чего не могла дотронуться. Мама взяла из вазы красивую грушу, очистила ее и вздохнула:
— Как мне больно, Вивиан, что, кроме нашей Кэт, мы никого не можем позвать к себе и угостить.
Она откусила кусочек груши и вдруг рванулась с места. Я успела разглядеть страшную судорогу, пробежавшую у нее по лицу. Она даже не вскрикнула. Я бросилась к ней. Она умерла. Я кинулась в кухню — Кэт исчезла. Тогда я схватила другую грушу и, едва сознавая, что делаю, сунула ее в карман, а потом опустилась возле мамы, сотрясаемая страшнейшим ознобом. Это не была скорбь, это не был ужас. В ту минуту я чувствовала только одно: ненависть! Ненависть переполняла меня и вызывала сердцебиение, я едва не лишалась сознания, я клялась себе каждой каплей крови убить Рокфеллера, отомстить ему за маму и за нерожденное дитя. В эту минуту в комнату без слука и без спроса вошел незнакомый человек в очках. Он объявил, что он полицейский врач и что за ним прибегала наша Кэт. Я поняла, что окружена врагами и должна молчать, чтоб спасти себе жизнь. Он спросил, отчего умерла мама. Я ответила, что от припадка. Он спросил, бывали ли такие припадки раньше. Я ответила: бывали. Он немедленно написал что-то на бумажке, и маму похоронили на другой день. Я ни до чего не дотронулась, Кэт не вернулась. Через несколько дней мне удалось найти врача, который произвел анализ полусгнившей груши. Он сказал, что она наполнена страшнейшим ядом, убивающим тотчас же, как только он проникает в человека. Он дал мне по моей просьбе письменный анализ этой груши. Спустя некоторое время я заметила, что за мной следят. Тогда я притворилась совершенно безвредной, я вела себя тихо, наивно, непритязательно. Меня оставили в покое. Чтоб замести следы, я перебралась в Нью-Йорк...