Стряпчий Роберт Друк.
Написав и запечатав письмо, он взглянул на часы и подошел к окну. Был теплый день, мистрисс Друк держала окна в его комнате открытыми. Отсюда был виден кусок улицы, и мистер Друк разглядел черный автомобиль, остановившийся у подъезда. Сердце его приятно сжалось, когда взору его представились четверо черномазых, один за другим выскочивших из автомобиля.
— Начинается, — шепнул он про себя с восторгом, — четверо против одного!
Он положил запечатанный конверт, адресованный генеральному прокурору Иллинойса, на подоконник, прикрыл его шторой, а сам лег на кушетку, притворяясь спящим. «Интересно знать, — думал он, — с чего они начнут? Уж не предложат ли мне миллион долларов за участие в деле?»
Но встреча с черномазыми оказалась гораздо прозаичнее, чем мечты мистера Друка. Они вошли к нему в комнату, плотно заперли двери, и один из них шепотом сказал Друку:
— Слушайте-ка. Синьор Грегорио не намерен лишать вас доброго имени, он хочет кончить дело тихо. Вы обокрали кассу Крафта. Сейчас же верните деньги, или мы обратимся к полиции.
Друк вскочил с кушетки, разинув рот. Круглое лицо его приняло глупое, оскорбленное выражение, уши покраснели, как у мальчишки, — и на этот раз мистер Друк ни чуточку не притворялся.
— Как вы смеете, — заорал он свирепо. — Вы сошли с ума!
— Не кричите, Друк, чтоб не взвинчивать вашу матушку. Докажите, если это не вы; ключ от кассы у вас. Она отперта и очищена до последнего цента.
— Да ведь я ушел! — изумленно воскликнул Друк.
— Извольте-ка пойти и посмотреть, кто это мог сделать без вас.
Друк лихорадочно схватил шапку и побежал вниз, даже не простившись со своей матерью. Он был вне себя. Он забыл Конан-Дойля и генерального прокурора. Он дрожал от оскорбления, как только могут дрожать честные молодые люди двадцати двух лет с таким круглым лицом и голубыми глазами, как у мистера Друка.
Черномазые сели в автомобиль, и Друк вместе с ними. Шофер тронул рычаг, автомобиль помчался стрелой. Черномазые рассказывали друг другу о различных случаях покраж, произведенных секретарями. Они возмущались и негодовали. Они намекали на излишек доверия, оказанный кое-кому. Друк краснел и пыхтел, он готов был оттузить всех четырех. Как вдруг, взглянув в окно, он увидел странную вещь. Они мчались по пустынному береговому шоссе, они выезжали из Нью-Йорка, они летели не туда, куда следовало.
— Эй! — воскликнул он, и в ту же минуту оглушенный удар свалил его с ног. Через секунду Друк сидел смирно с кляпом во рту и крепко связанными руками. А еще через полчаса автомобиль подъехал к мрачной черной решетке на пустынной дороге. За решеткой расстилался парк, где бродили невидимые с улицы тихие люди в белых халатах. Несколько рослых мужчин в белых фартуках и с красным крестом на рукаве вытащили барахтавшегося мистера Друка из автомобиля, подняли его и внесли в огромное мрачное здание с многочисленными коридорами и нумерованными дверями.
— Опасно-буйный, — сказал кто-то металлическим голосом, — посадить его в номер сто тридцать два.
И мистер Друк был посажен в номер сто тридцать два, где он должен был исчезнуть, по всей вероятности, навсегда. Черномазые простились со служителями, ворота снова захлопнулись, автомобиль покатил назад.
Я мог бы уже закончить эту неприятную главу, если бы не вмешалась самая обыкновенная ворона.
Эта ворона жила в сквере католической церкви на Бруклин-стрит. По обычаю своих предков, она должна была свить себе гнездо. Это серьезное дело обставлено в Нью-Йорке большими трудностями, ибо ворон в городе во много раз больше, чем деревьев, и они уже давно поднимали вопрос о недостатке строительного материала.
Итак, наша ворона задумчиво летела по крышам, выглядывая себе прутики, веточки, дощечки и тому подобные вещи, как вдруг глаза ее усмотрели красивый белый пакет на одном из подоконников. Она каркнула, огляделась во все стороны, быстро схватила пакет и унесла его на самое высокое дерево в сквере, где он превратился в прочное донышко очень комфортабельного гнезда. Генеральный прокурор Иллинойса, таким образом, не получил возможности проникнуть в новую уголовную тайну, но зато этой же возможности лишились и многие другие люди, вплоть до полиции, ровно ничего не нашедшей в комнате «беглого Друка».
Глава четырнадцатая.Совещание на вилле« Эфемерида»
— Мистрисс Тиндик, — сказала горничная Дженни сухопарой особе в очках и с поджатыми губами, — мистрисс Тиндик, что это вы день и ночь хвастаетесь сиамскими близнецами, как будто сами их родили?
Дерзость Дженни вызвала в кухне одобрительное хихиканье.
— Девица Дженни, — ответила мистрисс Тиндик ледяным тоном, — выражайтесь поосторожней. Я не думаю хвастаться. Я констатирую факт, что сиамские близнецы доводятся мне двоюродной группой и что ни у кого из людей, кроме меня, не может быть двоюродной группы. Двоюродных сестер и братьев сколько угодно, но «группы» — ни у кого, никогда.
— А вам-то какой толк от этого?
— Девица Дженни, я не говорю о «толке». Я кон-ста-ти-рую факт. Я не виновата, что люди завидуют своему ближнему.
— Вот уж ни чуточки! — вспыхнула Дженни. — Плевать мне на вашу группу, когда я видела самого черта!
В кухне отеля «Патрициана» воцарилось гробовое молчание. Дженни была известна как самая правдивая девушка в Нью-Йорке. Но увидеть черта — это уж слишком.
— Верьте не верьте, а я видела самого черта, — повторила Дженни со слезой в голосе, — я прибирала в ванной, а он въехал мне прямо с потолка на затылок, потом попятился и исчез через стену.
Мистрисс Тиндик торжествующе оглядела все кухонное общество: было очевидно, что Дженни лжет.
Несчастная девушка вспыхнула как кумач. Слезы выступили у нее на глазах:
— Провалиться мне на месте, если не так. И черт был весь черный, голый, без хвоста, с черным носом и белыми зубами.
— Эх, Дженни, — вздохнул курьер, пожилой мужчина, мечтавший о законном браке, — а ведь я на тебе чуть было...
Но тут с быстротой молнии, прямо через потолок, свалился на плечо мистрисс Тиндик голый, черный черт без хвоста, подпрыгнул, как кошка, и исчез в камине. Мистрисс Тиндик издала пронзительный вопль и упала в обморок. А неосторожный Том, проклиная свою неловкость, со всех ног мчался по трубе на соседнюю крышу, а оттуда спустился на Бродвей-стрит, прямехонько к зданию телеграфа.
Прохожие кидались прочь от стремительного трубочиста, локтями прочищавшего или, правильнее сказать, прочернявшего себе дорогу. Наконец он наверху, в будочке главного телеграфиста, и останавливается, чтобы отдышаться.
Меланхолический Тони Уайт с белокурым локоном на лбу и черным дамским бантом вместо галстука, взглянув в окошко, узнал Тома, придвинул к себе чистый бланк и тотчас же поставил в уголке две буквы «м.м.».
— Ну, — поощрил он Тома.
— Телефон испортился, Тони, а нам Мик нужен до зарезу, — объяснил Том, тяжело дыша, — подавай в первую очередь.
— Да ну, диктуй. — И Тони написал под диктовку трубочиста:
Миддльтоун, Мику.
Публика собирается сегодня семь часов вечера вилле Эфемериде Кресслинга важное совещание будут все.
Том продиктовал это шепотом и удрал, как молния. Тони Уайт справился, скоро ли починят Миддльтоунский телефон, разрушенный ночью бурей, и, узнав, что через час, сам сел к телеграфному аппарату. «М.м.» — выстукал он в первую голову. Буквы побежали по линии, и все телеграфисты и телеграфистки тотчас же вскакивали, бросая работу, и срочно передавали телеграмму. Сделав свое дело, Тони свернул бланк в трубочку и сжег его, а потом появился с другой стороны будочки, где его поджидала длиннейшая очередь ругавшихся ньюйоркцев.
Через четверть часа бойкий телеграфист города Миддльтоуна, разнося депеши, зашел для чего-то и на деревообделочную фабрику. Увидев, что рабочие одни и никого из начальства нет, он сунул в руку Тингсмастера белую бумажку, прикурил и поспешил дальше. Мик прочитал и сжег бумажку. Потом дал кое-какие распоряжения в гуттаперчевую трубку, не отходя от станка, и продолжал изо всех сил работать, посвистывая песенку.