Превалирующая эмоция Рифлинга — страх. Страх перед этим миром — перед этим капиталистическим, империалистическим миром, в котором он — чужой. Страх перед грядущей войной. Страх перед грядущим вообще, — он мучительно напряженно думает о будущем… Страх — и грусть. Грустный страх, печальный страх — тонкое что-то, нежно-романтическое…
Интеллигент до мозга костей… Переживания, настроения…
И в этой книжке тоже — на первом плане переживания и настроения, грусть и страх…
Рифлинг не химик, он — философ. В химии он дилетант. И эта книжка не претендует даже на научность. Вполне возможно, что с точки зрения химии в ней — грубые ошибки… Но это неважно. Достоинство этой книжки не в том, что она дает какие-нибудь положительные знания, — она не дает никаких положительных знаний, — а в том, что она вводит нас в атмосферу будущей войны, химической войны. Это введение в атмосферу очень и очень полезно. Очень и очень нужно. Необходимо… Вы прочтете эту книжку — и химическая война станет для вас реальной возможностью. Вот, это-то нам и нужно: чтобы люди в СССР научились думать о химической войне, как о реальной возможности.
Мы конечно, не разделяем взглядов, — вернее, мечтаний, — доктора Рифлинга, проскальзывающих там и сям в этой книжке. Эти мечтания беспочвенны — уже потому, что почтенный доктор совершенно упускает из виду ту колоссальную роль, которую играет в войне экономика. Экономику-то господин доктор не приметил! На философском факультете Гейдельбергского университета экономика в загоне… Мечты о том, что «война обессмыслится», «война сама изживет себя», конечно, смешны, конечно, жалки…
Но у Рифлинга — живое воображение, и он ярко, остро пишет. Этого с нас, в данном случае, довольно.
А. Меньшой.
Разрешите мне фиксировать ваше внимание на вопросе, который стоит не в центре внимания, а в стороне от центра. В центре, как всегда, дипломатическо-политические вопросы. Репарации. Рур… Новая эта репарационная схема, которую так трудно, — почти невозможно, — отличить от всех старых схем… Малая Антанта. Бельгия — Франция или Бельгия — Англия. Новые правительства в Германии и во Франции. Англосоветские переговоры… Я должен вам сказать: затхлостью пахнет в Европе. Репарации, Рур — уже это старо, уже надоело. Нельзя же, господа, всегда одно и то же. В конце концов, мы вот уже сколько лет топчемся все на одном и том же месте… Только иногда, время от времени, какой-нибудь инцидентик, конф-ликтик, скандальчик прервет на миг монотонность. Я говорю: инцидентик, конфликтик, скандальчик — потому, что настоящих инцидентов, конфликтов и скандалов давно уже нет, давно уже не было. Измельчала, измельчала дипломатия-политика… Гроз нет, бурь нет, — бури бывают только в стакане воды. И если уж выдастся какой-нибудь скандальчик, так непременно пошленький, глупенький, нелепый, неуклюжий, фарсового какого-то характера. Описывать вам подробно скандал в здешнем советском торгпредстве, ей-ей, не стоит, неинтересно, — можно только одно сказать: это было так глупо и так бессмысленно, что сами инициаторы и организаторы скандала не могли — и по сей день не могут — объяснить ни себе самим, ни недоумевающей «почтеннейшей публике», что, собственно, произошло. И почему? И как? И зачем? Главное — зачем? Какая цель? Никто не знает.
Вопрос, на котором я желал бы остановиться, это вопрос о будущей войне. Я не знаю, удастся ли мне убедить вас, что это вопрос не теоретический, а практический, актуальный. Здесь, у нас, его трактуют именно как теоретический вопрос. Как вопрос интересный, а не как вопрос насущный. Я думаю, это психологически оправдывается все еще не изжитой, — далеко еще не изжитой, послевоенной усталостью. И после-версальской усталостью. (Я не буду повторять здесь этот трюизм: версальский мир тяжелее для Европы во многих отношениях, чем даже война, — во всяком случае, последствия «мира» тяжелее, чем последствия войны). Европа психологически не может еще думать о будущей войне. Европа старается не думать. Может быть, это хорошо. Потому что, если бы Европа думала… Впрочем, может быть, если бы Европа думала, она бы до чего-нибудь додумалась… Из дальнейшего изложения вы увидите, что кое-кто думает — и даже очень напряженно. И очень плодотворно, — к несчастью. Я отмечаю только, что в массе своей люди Европы не думают — и не верят. В массе своей люди Европы живут. Жадно живут и боятся разными мыслями расстроить жизнь… Der Wunsch ist der Vater des Gedanken[2], — говорит немецкая пословица. Можно, перефразируя эту пословицу, сказать: страх порождает бездумье. Страх отпугивает мысль.