— Ну что, начнём? — снова настойчиво повторила она, и лицедей оглянулся на дверь: хотелось отказаться, убежать, схватить Мармилия в охапку и мчаться в Кампанию, где тепло и сытно. Но обойтись так грубо с императрицей он не посмел.
— Может быть, завтра? Мне надо подготовиться, я уже позабыл все реплики, какие произносил тогда... — вспотев, пробормотал он.
— Я же сказала: никаких слов не надо. Ни слов, ни костюмов, ни тех глупых положений тела, ничего! Ты — Бахус, я — Церера. Вино, фрукты, мясо, дичь слуги принесут, чтобы ты мог подкрепиться. Твоя задача доставить мне удовольствие, дать мне почувствовать себя богиней, сражённой великим Бахусом. Сегодня работай как тогда с Лукрецией, а вот к завтрашнему дню придумаешь что-нибудь новенькое, что меня бы развлекло или позабавило. Пятьсот сестерций за день — это хорошая плата, ты нигде не заработаешь таких денег. Я не права?
— Да, вы правы, ваше величество.
— И не надо говорить «ваше величество», это меня расхолаживает, — сердито оборвала его Мессалина. — Придумай что-нибудь погрубее, это меня возбуждает, ну, скажем, «сучка», «потная шлюха», что-нибудь покрепче, понимаешь? Ты же опытный любовник и знаешь, как надо вести себя с женщинами, чтобы разогреть и завести их! Или Сапожок напрочь тебя испортил?!
— Я не знаю, надо попробовать, — усмехнулся Мнестер.
— Давай пробуй! — разозлилась она. — Не надоело язык чесать?
Актёр кивнул. Валерия улыбнулась. Её тонкая, холодная рука неожиданно вонзилась в его пах.
— Да там ничего нет! — пропела она. — Давай побыстрей становись Бахусом, потому что я уже Церера! — Она сбросила с себя столу, оставшись в одной короткой тунике, прижалась к нему, жарко зашептала: — Бахус — грубое, жадное животное! Мерзкое, вонючее, грязное, не просыхающее от вина! Он лапает, а не гладит, бормочет одни ругательства. Таким и ты должен стать!
Мнестер оглянулся на дверь. Клавдий мог войти в любую минуту. Ей, понятно, ничего не будет, а ему тут же перережут глотку.
— Может, мы перейдём в спальню, а то здесь как-то...
— Никогда не прерывай меня такими глупыми советами! Что тебя смущает?! — возмутилась она, кусая губы. — Что здесь нет кровати? Говори же, что?!
— Дверь, — прошептал лицедей. — Сюда могут войти в любую минуту, а эти мысли отвлекают...
— Муж в сенате. Он вернётся часа через четыре. Моя Розалинда предупредит о приходе мужа, едва тот войдёт во дворец, а остальные слуги без разрешения здесь не появляются. Что ещё? Ты же актёр, шут, лицедей, ты умеешь работать на публике, зачем тебе темнота и запертые двери? Или мы начнём, или я вытолкаю тебя вон! Ну?
Через час, когда они лежали уже в спальне, Мессалина повернулась к Мнестеру, погладила его тонкими холодными пальчиками по заросшей чёрными курчавыми волосами груди и нежно проворковала:
— Я знала, что ты справишься, ибо ты великий актёр! Другой так не сделает. Ты же можешь всё! А я как будто заново родилась. Заново, понимаешь? И ещё: я люблю тебя! — Она обняла его, уткнулась ему в бок и заплакала: — Мне никогда не было так хорошо...
Нарцисс, покорив Британию и вернувшись, ожидал славы и любви, но ничего не получил. Никто не славил его ратных подвигов, а Мессалина вообще перестала его замечать. Больше того, пожаловалась мужу. Клавдий, вызвав его, долго мычал, мялся, стараясь подобрать мягкие выражения, но, так ничего и не придумав, брякнул: «Ты цветов больше не посылай!» А потом долго и нудно объяснял, что слухи в Риме подлы, как сенатские крысы, норовящие тебя куснуть за больной бок, а жена Цезаря должна быть вне подозрений.
И потому появление Мнестера в императорских покоях, ироническое признание Клавдия в том, что Мессалина решила брать уроки актёрского ремесла, не ускользнуло от внимания Нарцисса. Она как бы бросала ему вызов: ей мил любой актёришка, но только не Нарцисс. И он его принял. И все вечера были только тем и заняты: чем ответить, как вернуть, доказать свою любовь. Ему ещё казалось, что она его любит, но желает поиграть с ним, как с мышью, ткнуть носом, помучить, ибо ясного представления о женской натуре грек не имел.
Первый шаг было сделать несложно, ибо Мессалина быстро обрела самоуверенность в отношениях с Клавдием, что даже не предпринимала никаких мер предосторожности. А потому Нарцисс легко прошёл в кабинет, где властитель разрешал ему работать в его отсутствие, а оттуда пробрался в гостиную, прильнул к двери спальни и всё услышал: охи, вздохи, стоны, выкрики. Нарцисс приоткрыл дверь и увидел всё своими глазами, и сердце тотчас сжалось от боли и зависти: так она была хороша, так пленительна, так жадна до плотских утех и так неистова в своей страсти. Ему хотелось ворваться, вышибить из постели ничтожного актёришку и самому овладеть ею, но ум чутким кротом караулил эти чувственные всполохи, не давая им разрастаться.