– Если в тот момент, когда ты нашел рукопись, тебя видели бедуины... уверяю тебя, они в той пещере побывали и все ценное давно забрали. Не забывай, что кто-то попытался тебя на другой день убить...
– Зачем же меня было убивать, если они уже забрали рукопись?
– Мало ли зачем? Да хоть чтобы избежать проблем со стороны полиции. Это ведь уголовное дело, укрывать ценные археологические находки.
– Может, ты и прав, – задумался Андрей. – Впрочем, я все равно того места не нашел...
Так мы и распрощались. Я к рукописи был уже совсем равнодушен. Да и Андрея почти убедил — по крайней мере, озадачил...
Я и представить себе не мог, как серьезно я тогда ошибался.
1993
Я демобилизовался в марте 1993 года. За время моей службы в Израиле сменилась власть. На выборах летом 1992 года победил Ицхак Рабин.
Долгие пятнадцать лет левые были отлучены от власти, и первым делом Рабин пожелал провести ревизию проводившейся за это время поселенческой политики. Уже не только в газетах и на телевидении, а с высоких правительственных и парламентских трибун началось каждодневное шельмование тех, кто заселял и осваивал территории Иудеи и Самарии, отвоеванные Израилем в 1967 году.
В ту пору я совершенно не опасался Рабина. Все его заявления о Голанах и о «территориях» я воспринимал лишь как желание задеть и оскорбить своих политических оппонентов. Я не думал, что он сможет реально что-то разрушить. Арабы, как всегда, не позволят ему этого сделать, не раздумывая оттолкнут протянутую руку... Так я думал тогда.
Демобилизовавшиеся израильские солдаты обыкновенно разлетаются по всему свету: на пару месяцев, на полгода или даже на год отправляются в Латинскую Америку, в Европу, Индию или Африку. Несколько раз мне предлагали ехать вместе, но я ни о чем таком даже и слушать не хотел. Не в Америку мне надо было, не в Лондон, Рио и не на Гоа. Мне надо было в Москву. Долгие годы я жил безо всякой надежды побывать в родном дворе. Когда же такая возможность представилась, я сперва учился в йешиве, а потом ушел в армию. Теперь время, наконец, пришло: в конце апреля я вылетел в Москву.
Тринадцать лет прошло с тех пор, как я покинул город, в котором появился на свет.
В парке имени Горького, куда меня часто водили в детстве, воспоминания нахлынули с особой силой. Я вспомнил, как дедушка (он умер за год до нашей репатриации) водил меня в парк и катал на колесе обозрения. Там были два колеса – одно поменьше, другое побольше. Дедушка всегда водил меня на большое, а я почему-то всегда просился на маленькое, и он тогда отвечал: «Нам с тобой туда нельзя, Юрочка. Это женское колесо».
Я воспринимал эти его слова с полным доверием. Теперь же, растроганно глядя на огромную конструкцию, я вдруг все вспомнил и только сейчас сообразил, что это была шутка.
Потом уже, выйдя из парка, я узнал место, где стояли когда-то автоматы с газировкой. Однажды во время прогулки нам ужасно захотелось пить, мы бросили в автомат три копейки, но в ответ услышали только зловещее шипение. Автомат плюнул в стакан каплю ржавой жидкости и замолчал навсегда.
– Ах ты, антисемит! – погрозил дед автомату.
«Эх, дедушка, – думал я с горечью, – как же ты не дожил, не поднялся с нами в Эрец Исраэль!»
И вдруг в ту самую минуту я осознал, что образ Отца небесного давно и прочно переплелся для меня с образом деда. Дед был верен, надежен, как скала. Он всегда твердо держался данного им слова. Наконец, он был до гневливости нетерпим к любой несправедливости. Его гнев был необыкновенен, благороден – не от мира сего. И я помню, как он тяжело дышал, как хмурил брови – ему было физически плохо, если он видел неправду или унижение.
И был он, конечно же, очень добр ко мне, до нежности.
Вообще мой «советский период» стал представать мне теперь в розовом цвете. Я, к своему удивлению, обнаружил, что в той жизни было много светлого. В ту жизнь снова и снова хотелось возвращаться... И все же я всем существом своим ощутил тогда, какой это кошмар для еврея оказаться вне Эрец Исраэль. «На реках вавилонских, там сидели мы и плакали, вспоминая о Сионе», – думал я, смотря в мутные воды Москвы-реки.
Вот я родился здесь, получил здесь свои самые первые и светлые жизненные впечатления, я умиляюсь при виде этих родных мест. Но ужас охватывает при мысли, что я вдруг буду осужден навсегда здесь остаться.
«Мы совсем не такие, как народы, а они никогда не поймут нас, – размышлял я, идя по Крымскому мосту. – Это данность, но что за ней стоит? Кто такие мы, евреи? Чем мы отличаемся от народов, которые, между прочим, тоже себя хорошо друг от друга отличают? Понять все это чрезвычайно трудно. А вот чувства есть, сильные ясные чувства, с которыми ничего невозможно поделать».