Я и раньше сталкивался с арабской лестью, с заверениями в сочувствии Израилю, но всегда относился к этому с большим недоверием. Но Халед держался совершенно иначе – свободно, с достоинством и говорил по существу. Я просто не смог ему не поверить.
Мы проболтали с Халедом с полчаса и на прощание обменялись телефонами. Его симпатия к Израилю не казалась фальшивой. Хотя у меня и осталось какое-то неопределенное впечатление, что он чего-то недоговаривает.
На урок рава Эшхара я уже явно не успевал и сразу направился к Фридманам, где меня ждали Андрей и Сарит. Я в подробностях пересказал разговор с Халедом. Мы еще раз погадали, в кого мог целить террорист, но никакой стоящей версии так и не выдвинули и окончательно сошлись на том, что террорист решил вдруг наехать на группу случайных евреев.
Я уже торопился в йешиву, и Сарит вышла со мной.
– Тебе какой автобус? – спросил я, когда мы подошли к остановке.
– 48-й лучше всего.
– Я посажу тебя. Как сегодня в школе было?
– Я туда так и не попала, – махнула рукой Сарит. – Мы с подругой на море ездили… – и дальше по-русски добавила, – бархатный сезон в полном разгаре.
– Понятно, – усмехнулся я, вспоминая свое наивное «приходи не раньше четырех»… – А ты, кстати, весьма неплохо говоришь по-русски! «Бархатный сезон», «в полном разгаре»… Сколько тебе лет было, когда вы приехали?
– Откуда приехали?
– Из СССР, понятно, – ответил я, несколько сбитый с толку ее вопросом.
– А мы не из СССР вовсе приехали. Мы из Марокко приехали, – важно объяснила Сарит. – Неужели ты серьезно мог подумать, будто я русская?
Я обомлел от удивления.
– Я действительно сначала подумал, что ты сефардка, даже йеменка, но когда твой русский услышал, то понял, что ты из Союза… Как же ты по-русски-то выучилась?
– Мои родители учились в Институте Дружбы Народов в Москве, и у них повелось с той поры говорить дома по-русски…
Я открыл рот. Вот это история. Оказывается, евреи из Марокко учились в Институте Дружбы Народов! Поразительно!
– Так они что, коммунисты у тебя, что ли? – с недоумением спросил я.
– Сам ты коммунист! Они просто скрыли, что они евреи…
– А как это они тебя в светском духе воспитали? Никогда не видел сефардов, которые бы не придерживались традиции.
– Насколько я знаю, они как раз в Советском Союзе и оставили эти глупости.
– Странный случай. Ну и сколько они там прожили?
– Шесть лет. Я там у них как раз и родилась. Но я сама этого своего периода не помню.
– И что? Потом из Москвы вы вернулись в Марокко?
– Да, сначала вернулись в Марокко, а уж оттуда в Израиль репатриировались.
– И где вы в Марокко жили?
– В Касабланке.
– Это на море?
– Да, на море.
– Так ты, наверно, арабский знаешь?
– Совсем немного, мы ведь недолго в Касабланке оставались. Я ходила, конечно, в детский садик, слышала там арабскую речь, но давно все позабыла. Мои родители по-арабски совсем дома не говорят.
– Так у тебя ностальгия, наверно, по Марокко?
– Спрашиваешь! Садик на берегу моря, под пальмами! А рынок! Какой рынок!
Минут десять я расспрашивал Сарит о семье. Она обстоятельно, красочно и образно, с трогательными и неповторимыми деталями, рассказала мне, как ее родители решили поехать учиться в Россию после того, как прочитали «Преступление и наказание», как общались там с диссидентами, как и поныне смотрят русское телевидение, а по вечерам слушают Чайковского.
– Поразительно! Я всегда был уверен, что Чайковским марокканцев можно только пытать…
– Может быть, ты перепутал? Может быть, Скрябиным? – обиженно заметила Сарит.
– Прости. Я не должен был обобщать. Просто я действительно встретил в своей жизни несколько сефардов, которых классическая музыка из себя выводила.
– Это был Скрябин. Я уверена!
Я внимательно посмотрел на Сарит. Какое-то время она выглядела сердитой, но вдруг прикусила губу, закрыла лицо руками и, наконец, не выдержала и громко расхохоталась.
– Извини, Ури, – давясь смехом, с трудом произнесла она. – Я пошутила… На самом деле я просто дружу с одной девчонкой из иракской семьи, и ко мне многое от сефардов пристало. А на самом деле мы из Москвы…
Я не мог опомниться. Водитель автобуса, который уже пару минут стоял на нашей остановке, без выражения посмотрел на меня и, убедившись, что мы не заходим внутрь, приготовился захлопнуть двери.
– Какой это номер? – очнулся я. – Быстро залезай! Это 48-й!
Сарит уехала, а я зашагал в йешиву, стараясь думать о предстоящих занятиях, днях трепета и приближающемся Йом Кипуре, но глупая улыбка помимо моей воли растягивала мне рот.