Мохийам позволила себе приоткрыть древние глаза в знак изумления.
— Гхола-ментат? Это опасно!
— Чтобы получить точные результаты, ментат должен использовать безукоризненные исходные данные. А что, если Пауль попросит у гхолы объяснений… что скажет Хейт о цели нашего дара? — произнесла Ирулан.
— Хейт будет говорить правду, — сказал Скитале, — это все равно ничего не изменит.
— То есть вы оставляете Паулю лазейку для спасения? — спросила Ирулан.
— Ментат! — пробормотала Мохийам.
Скитале глядел на Преподобную Мать, ощущая таящуюся под всеми эмоциями древнюю ненависть. Со времен Джихада Слуг, который стер думающие машины с лица Вселенной, компьютеры пользовались недоверием. Издревле подобное отношение переносилось и на компьютеры в человеческом облике.
— Мне не нравится, как ты улыбаешься, — резко произнесла с интонацией предельной откровенности Мохийам, яростно глядя на Скитале.
Скитале ответил в той же манере:
— Мне дела нет до того, что приятно вам. Но мы вынуждены сотрудничать. Это очевидно. — Он поглядел на гильдийца. — Разве не так, Эдрик?
— Ты преподаешь болезненные уроки, — отвечал Эдрик. — Должно быть, ты хотел дать всем понять, что я не стану восставать против общего мнения моих собратьев по заговору.
— Ну, видите, оказывается, его можно научить, — произнес Скитале.
— Но я понимаю и еще кое-что, — проворчал Эдрик. — Атрейдес монопольно владеет Пряностью. Без нее я не могу заглянуть в будущее. И Бене Гессерит не сумеют отличить правду от лжи. У всех есть запасы, но они тают… Меланжа — драгоценнейшая из монет.
— Ну, у нашей цивилизации она не единственная, — отвечал Скитале. — Или закон спроса и предложения перестал работать?
— Ты собираешься украсть эту тайну, — прохрипела Мохийам. — А ведь в его распоряжении планета, охраняемая обезумевшими фрименами!
— Фримены дисциплинированны, вымуштрованы и невежественны, — отвечал Скитале. — Они вовсе не обезумели. Просто их с детства учили верить не задумываясь. Теми, кто верит, можно манипулировать. Только знание опасно.
— Ну а мне-то что останется? Смогу я дать начало новой династии? — спросила Ирулан.
В ее голосе все услышали согласие, но только Эдрик позволил себе улыбнуться.
— Что-нибудь да останется, — ответил Скитале. — Что-нибудь.
— Правлению Атрейдесов придет конец, — бросил Эдрик.
— Не могу не отметить, что ваше предсказание сделано лицом, куда менее одаренным пророческими способностями, чем Император, — произнес Скитале. — У них с сестрой, как говорят фримены, «мектуб ал-миллах».
— «Слова начертаны солью», — перевела Ирулан.
И при звуках ее голоса Скитале понял, какую западню Бене Гессерит уготовили ему — прекрасную и умную женщину, которой он никогда не сможет обладать. Ну, что же, — подумал он. Быть может, я когда-нибудь сниму с нее копию….
Каждой цивилизации приходится противодействовать лишенной рассудка силе, способной противиться любому сознательному намерению общества, восстать против него и обмануть.
Теорема тлейлаксу; не доказанная
Сев на кровати, Пауль принялся расстегивать Пустынные сапоги. Они припахивали затхлой смазкой, облегчавшей действие пяточных насосов. Было уже поздно. Этой ночью он затянул прогулку и обеспокоил любящих его. По общему мнению, ночные гуляния были опасны, но с подобными опасностями справиться было легко. Пауля ночные скитания инкогнито по улицам Арракина развлекали.
Он забросил сапоги в угол под единственный в комнате плавающий светильник и принялся за уплотнения дистикомба. Боги внизу, как он устал! Усталость сковывала мышцы, но только не ум. Повседневная суета за стенами цитадели наполняла его глубочайшей завистью. Что в этом безликом копошении жизни может заинтересовать Императора, но… сама возможность пройтись по улицам города, не привлекая ничьего внимания, казалась теперь ему подлинной привилегией. Проходить мимо галдящих паломников, слышать, как фримен костерит продавца: «У тебя потные руки!..»
Улыбнувшись воспоминанию, Пауль выскользнул из дистикомба.
Оставшись нагим, он ощущал странное родство со своим миром. Дюна теперь стала олицетворенным парадоксом: миром осажденным и одновременно средоточием власти. Впрочем, вечная осада, рассудил Пауль, — неизбежная участь любой власти. Он глядел на зеленый ковер, грубая шерсть колола ступни.