— Если такое и случится, то еще не скоро…
— Чухня! — Митя громко фыркнул. — Свернется, исчезнет… Что вы его слушаете! Я же знаю откуда он начитался этой галиматьи. Весь его тронный зал листочками из библии оклеен!
— А ты видел? — обозлился Горыныч.
— И видел! Ты сам меня пару раз туда пускал. Я, понятное дело, занимался тем, чем и положено заниматься в подобных местах. Но одним глазком все же глянул. И, конечно, сообразил, откуда ветер дует.
— И откуда же он дует?
— Да из нужного места!
— Дядь Вить! Они же сейчас драться начнут!
— Эй-эй! Господа присяжные! — я ухватил Горыныча за руку. По-моему, он тянулся к массивной серебряной вилке. — Разве ж так спорят о боге?
— Держи его крепче, Серега, — Митя ухмылялся. — Один раз я уже фонарь ему ставил, — засвечу и повторно.
— Только телевизора моего тебе уже тогда не видать, — пообещал я. — Что за скандалисты такие! По любому поводу друг на дружку кидаются! Да охолонись же, Горыныч!..
Под моей хваткой старик-китаец обмяк. Зоя ласково погладила его по плечу.
— Ты же знаешь нашего Митьку. Горячий, как кипяток.
— Остудить некому, — проворчал Горыныч.
— Ладно, старый, не ворчи, — Митя кинул в мою сторону озабоченный взгляд. Мою угрозу насчет телевизора он, видимо, воспринял всерьез. Трубка мира была для него предпочтительнее. — Чего нам ссориться из-за ерунды? Мы же не можем проверить, правду или нет прописали в твоих листочках. Нет бога, есть бог — какая разница? Один хрен, не видим и не слышим.
— Ох и дурак же ты, Митя, — Горыныч смиренно вздохнул. — Видно, горбатого могила исправит.
— Естественно!..
Виктор с усмешкой взглянул на меня, вполголоса проговорил:
— Очень напоминает кое-что. Не находишь?
Я промычал что-то нечленораздельное и ниже склонился над тарелкой.
— Кощунство и откровение… Как просто одно уживается с другим.
— Еще бы! — я хрипло прокашлялся. — Считай, что ты на редкостном спектакле. Не так уж часто наши соседи ударяются в рефлексию.
— Странная у вас тут рефлексия.
— Какая уж есть…
Горыныч тем временем продолжал скорбно раскачивать головой.
— Гореть тебе, Митя, в аду, — это, как пить дать. Ничего-то ты не понимаешь, а хуже того — не желаешь понимать. О мире ладненьком возмечтал… Зачем же тогда ребенку расти, набираться ума, постепенно покрываться морщинами и сединой? Пусть сразу бы становился умным да сорокалетним… Суть-то в том и таится, чтобы двигаться, значит, от малости ввысь. Само собой — через прорву преград.
Деловито сдвинув стаканы в шеренгу, Митя принялся разливать вино.
— Ладно, Горыныч, не гундось. Ад — так ад. Чай, и там жить можно.
— Слушать тебя страшно! Это ж ад! Котлы с варевом!..
— Что-то насчет варева этого я крупно сомневаюсь, — Митя задумчиво осмотрел опустевшую бутылку со всех сторон. — Черти плохи и я плох — стало быть, мы одна шайка-лейка? Чего же им тогда меня поджаривать? Или они тоже на отца небесного подрабатывают? А где же об этом сказано, а? Нестыковочка получается!..
— Плох-то ты плох, да только до черта тебе расти и расти. И потом они компанейства не любят. Могут и своего с полным удовольствием изжарить и сожрать.
— Может, и так, Горыныч, но только гореть нам в аду вместе. Мне за пьянство и богохульство, тебе за твоих псов шелудивых.
— Верно, гореть, — старик китаец как-то сразу сник. — Хотя думаю я, что должна быть в законах небесных какая-то оговорка. То есть насчет псов. Ну и вообще самого разного.
— Разного не разного, а как ты появляешься во дворе, все шавки до единой в подвалы прячутся. Не зря говорят, что худого человека они за версту чуют.
— А вот и хрен тебе! Напополам с редькой! — старик китаец аж вспыхнул. Митяй наступил на его застарелую мозоль. — Паршивая кошка мудрее твоих псов. Что они могу чуять? Самые подлые из всех существ. Лают и оглядываются на хозяина. Чуть что — в кусты. И за котами мастера бегать, пока те не дадут сдачи. Или, скажем, человек с палкой — худой человек? Ладно, худой. А инвалид на костылях?.. То-то и оно! Лаять-то будут на обоих, потому что ничего твои псы чуять не могут. Потому как ни сердца, ни мозгов, — одна рабская душонка. За сахарок — хвостом виляют, а отвернешься — и тотчас укусят.
— Они и на почтальонов гавкают, — сонно сообщил Мазик. — От тех типографской краской несет, а они ее терпеть не могут.
— Вот-вот! — Горыныч обрадованно кивнул. — А ты про чутье толкуешь. Все почтальоны, выходит, сволочи?
— А где ты их видел этих почтальонов?
— Но ведь были когда-то, ходили по подъездам.
— Я тоже помню, — поддакнул Мазик.