Выбрать главу

— Буду сейчас судить Юбру, раба моего. Будьте и вы судьями.

Усадил Пентаура рядом с собою, а Дио села на циновку, рядом с Нибитуйей.

Привели Юбру со связанными за спиной руками и поставили на колени перед Хнумом. Это был маленький старичок со сморщенным, темным личиком, похожим на камень или глыбу земли.

— Ну что, Юбра, долго ли будешь в яме сидеть? — спросил Хнум.

— Сколько милости твоей будет угодно, — ответил Юбра, опустив глаза, как показалось Хнуму, с тем же вызовом, с каким давеча, сидя в яме, пел песнь Атону.

— Слушай, старик, я тебя помиловал, под суд не отдал, а знаешь, какая тебе по закону казнь? Закопают живым в землю или бросят в воду с камнем на шее.

— Ну что ж, пусть за правду казнят.

— За какую правду, за какую правду? Толком говори, что тебе тогда попритчилось, за что на святых Ушебти руку поднял?

— Я уж говорил.

— Скажи еще раз, язык не отвалится.

— За душу. Чтобы душу спасти. Здесь раб, а там свободен. Помолчал и потом заговорил вдруг изменившимся голосом:

— Там беззаконные перестают буйствовать, и там отдыхают истощившиеся в силах: узники вместе покоятся и не слышат голоса тюремщика; там малый и великий равны и раб свободен от господина своего!

Опять помолчал и спросил:

— Притчу о бедном и богатом знаешь?

— Какую притчу?

— Хочешь скажу?

— Говори.

— Жили на свете два человека, бедный и богатый. Богатый роскошествовал, а бедный мучился. И умерли оба, и похоронили богатого с почестью, а бедного бросили, как мертвого пса. И предстали оба на суд Озириса. Взвешены были дела богатого, и вот, злых дел его больше, чем добрых. И положили его под дверь, так что дверной крюк вошел ему в глаз и вертелся в нем, когда дверь открывалась и закрывалась. Взвешены были и дела бедного, и вот, добрых дел его больше, чем злых. И облекли его в ризу из белого льна и посадили за вечерю, одесную бога.

— Так-так-так. О ком же притча? О тебе и обо мне, что ли?

— Нет, обо всех. Видел я всякие угнетения, какие совершаются под солнцем, и вот, слезы угнетенных, а утешителя нет; и сила в руке угнетающего, а заступника нет. Сталкивают бедных с дороги, принуждают скрываться всех страдальцев земли; отторгают от сосцов сироту и с нищего берут залог. Из города стоны людей слышны, и вопиет душа убиваемых…

Вдруг поднял глаза к небу, и лицо его точно светом озарилось.

— Благословен Грядущий во имя Господне! Он сойдет, как дождь на скошенный луг и как роса на землю безводную; души убогих спасет и смирит притеснителей. И поклонятся Ему все народы, и будут служить Ему. Вот Он идет!

Хнум слушал со скукой; скука была та же, тот же темный свет в глазах, как при затмении солнца. И это все от Юбры. Позвал его на суд, а вот, как будто не он, господин, судит раба своего, а тот — его.

— Кто идет? Кто идет? — закричал он с внезапною злобою. Юбра ответил не сразу. Глянул на него исподлобья, как будто опять с насмешливым вызовом.

— Второй Озирис, — произнес, наконец, тихо.

— Что ты мелешь, дурак? Один Озирис, второго не будет.

— Нет, будет!

— Это он от Иадов — Пархатых — наслушался об ихнем Мессии, — заметил Иниотеф с презрительной усмешкой.

Юбра молча покосился и потом проговорил еще тише:

— Сына не было; Сын будет!

— Что-о? Сына не было? Ах ты окаянный! Так вот ты на кого руку поднял? — закричал в бешенстве Хнум.

«Печень в голову кидается», — говаривал лечивший его врач о таких внезапных припадках бешенства.

Весь побагровел, тяжело поднялся с кресла, подошел к Юбре, схватил его за плечо и потряс так, что он зашатался, как былинка.

— Вижу, вижу тебя насквозь, бунтовщик! Только смотри у меня, я шутить не люблю…

— Ухо раба на спине его: растянуть бы да выпороть, живо бы дурь соскочила, — поджигал Иниотеф.

Юбра молчал.

— У-у, змея подколодная, вишь, молчит, пришипился! — продолжал Хнум и, вдруг наклонившись еще ниже, заглянул ему в лицо: — Что я тебе сделал? Что я тебе сделал? За что ты на меня злобствуешь?

Если бы Юбра ответил прямо: «За то, что Маиту отнял», — может быть, гнев Хнума погас бы сразу: сердце восстало бы на него и обличило бы, как на Страшном суде. Но Юбра ответил лукаво:

— Я зла на тебя не имею…

И прибавил так тихо, что никто не слышал, кроме Хнума:

— Бог нас с тобой рассудит!

— Да ты что? Что у тебя на уме? — начал Хнум и не кончил; опустил глаза перед рабом — понял, что не так-то легко вынуть мертвую муху из благовонной масти мироварника.

— Ах ты, пес смердящий! — завопил он, уже не помня себя от бешенства: печень кинулась в голову. — Зла на меня не имеешь, а кто донес, кто донес царским сыщикам, что два Амонова лика у меня в гробнице не замазаны? Говори, кто?

— Я не доносил, а если бы и донес, вины моей бы не было: царь велел истреблять Амоновы лики, — ответил Юбра, как показалось Хнуму, уже с наглым вызовом.

— Так вот ты как, сукин сын, грозить мне вздумал? Ну, погоди ж, я тебя!

Поднял палку. Она была толстая, из крепкого, как железо, акацийного дерева: если бы опустил ее на голову Юбры, мог бы его убить. Но Бог спас обоих. Глаза их встретились, и точно Маита глянула на Хнума.

Медленно опустил он палку мимо головы Юбры, зашатался, упал в кресло, закрыл лицо руками и долго сидел так, не двигаясь. Потом отнял их от лица и, не глядя на Юбру, сказал:

— Вон! Чтоб духу твоего здесь не было. Ты мне больше не раб. Развяжите ему руки, пусть идет, и никто не смей его тронуть. Я его простил.

— Может быть, я и ошиблась, — говорила Дио Пентауру, проходя с ним через сад на канал, к Тутиной лодке. — Может быть, вы, египтяне, бунтовать умеете…

— По Юбре судишь? — спросил Пентаур.

— Да. Много у вас таких?

— Много.

— Ну, так не миновать бунта… А как странно, Таур: только что мы с тобой спорили, был Сын или будет, и вот здесь то же…

— То же везде, — ответил Пентаур.

— Из-за этого и бунт? — спросила Дио.

— Из-за этого. А ты рада?

Дио ничего не ответила, как будто задумалась. Пентаур тоже помолчал, подумал и сказал:

— Может быть, из-за этого мир погибнет…

— Пусть, — ответила она, и ему показалось, что огонь бунта уже горит в ее глазах. — Пусть погибнет мир, только бы Он был!

IV

Лодку подали к воротам Хнумова сада, выходившим прямо на Большой канал, которым южная часть города соединилась с северной — Апет-Ойзитом, где находился Престол Мира — Амонов храм.

Дио, узнав, что Тута отложил свидание с нею на несколько часов, решила провести с Пентауром эти, может быть, последние часы: все еще не знала наверное, едет ли завтра. Хотела также проститься с Амоновым храмом: полюбила этот величайший и прекраснейший в мире дом Господень за то, что через него вошла в Египет.

Над необозримым множеством сереньких, низеньких, плоских, точно приплюснутых, слепленных из глины, домиков — ласточкиных гнезд, возвышались, окруженные стенами, три исполинских святилища — Амона, Хонзу и Мут — Отца, Сына и Матери. Тут же, внутри стен, были рощи, сады, пруды, скотные дворы, погреба, житницы, пивоварни, мироварни и прочие службы — целый город в городе — Град Божий в граде человеческом.

С новым царствованием все это запустело: святые ограды были разрушены, сокровищницы разграблены, святилища заперты, жрецы разогнаны и боги поруганы.

Доехав по каналу до священной дороги Овнов, Дио села с кормилицей Зенрой в носилки, а Пентаур пошел рядом.

Завернув направо, на боковую дорогу, к святилищу Мут, вошли в ограду его, через северный вход.

Здесь лунным серпом серебрилось священное озеро бога Хонзу — Озириса Лунного. Розовый гранит обелисков, черный базальт колоссов, желтый песчаник пилонов, зеленые верхушки пальм — все, облитое червонным, уже вечереющим золотом солнца, опрокинулось в воде, как в зеркале, с такою четкостью, что видны были каждое перышко в радужных крыльях Соколов — Солнц на челе пилонов и каждый иероглиф в многоцветной, по желтому песчанику, росписи — россыпи драгоценных камней по золоту: как будто там, внизу, был тот мир, обратно подобный этому, — совсем такой же и совсем другой.