Выслушав его до конца, Вельф сказал, усмехаясь:
— Я боюсь, что и с вас Папа никогда не снимет анафемы. — Посмотрел с удовольствием, как у Кёльнского архиепископа надуваются жилы на висках, и закончил: — Впрочем, я не стану препятствовать вашей встрече. Если сможете его убедить — Бог вам в помощь! Просто высказал свою точку зрения. — Герцог встал. — А пока окажите мне честь и остановитесь под моим кровом. Я с гостями не спорю. У меня мирный дом.
Посетители молча поклонились.
Вскоре киевлянку приняла маркграфиня Тосканская. Итальянке перевалило за шестьдесят, и она сильно одряхлела, а подкрашенные басмой волосы старили её ещё больше; ноги-тумбы почти не двигались, руки чуть заметно дрожали, из груди с дыханием вырывались хрипы. Но, увидев Евпраксию, маркграфиня просияла, и морщины разгладились, а улыбка показала целые и довольно крепкие зубы.
— Солнышко моё! — пробасила Матильда. — Как я рада, что вы приехали! Ничего, что я обратилась к вам по-простому, по-дружески?
Евпраксия ответила:
— Нет, наоборот, мне намного приятнее, ваша светлость.
— Ах, не надо «светлостей»! Давние знакомые, можем обойтись и без них. Вы давно не императрица, я по старости забыла о моих титулах... Мы вообще могли бы перейти и на «ты».
Ксюша улыбнулась:
— Я не против. На Руси не знают обращений на «вы», даже раб говорит хозяину «ты».
— Ну, тем более. Сядь поближе. И рассказывай, рассказывай, как ты провела эти годы.
Выслушав её печальную повесть, пожилая аристократка вздохнула:
— Бедная моя! Как мне за тебя больно! Но поверь, что с Генрихом ты бы не была счастлива, даже если бы вернулась из Венгрии в Германию.
Ксюша кивнула:
— Да, в то время — наверное... Но потом, год назад, после отречения, если бы не умер и прочёл моё посланное из Киева письмецо... Мы могли бы жить как частные лица, отстранясь от политики...
— Ах, не думай, не фантазируй, ничего бы не вышло! — убеждённо произнесла маркграфиня. — Он не вынес бы частной жизни. Обязательно опять бросился бы в гущу событий. Нет, твоя любовь не имела перспектив с самого начала.
— С самого начала?!
— Я уверена. Я ведь, как с тобой, приятельствовала с Бертой, бывшей императрицей. И она делилась своими мыслями о супруге. Говорила: он и ангел, и дьявол одновременно. А с такими людьми долго уживаться нельзя.
— Я и не смогла...
— Ты и не смогла, разумеется. Вельф — другое дело.
Русская заметила:
— Можно позавидовать.
— Нет, завидовать нечего, ведь у нас такая разница в возрасте! Брака никакого, мы давно друзья.
Евпраксия смутилась:
— Ты уж чересчур откровенна...
— А к чему скрывать? Я — старуха, а он — молодой мужчина. Я ему сказала: можешь изменять, только чтобы я об этом не знала. Герцог согласился. Если я гощу у него, как сейчас, или он у меня в Каноссе, никаких интрижек. А когда мы врозь — больше десяти месяцев в году, — вероятно, отдаётся низменным страстям. Что же? Хорошо. Я вполне спокойна.
Разговор зашёл о Генрихе. Маркграфиня сказала:
— Мальчик спит и видит сделаться императором, подчинить себе всю Германию и Италию. Папа же ответил, что не станет его короновать, если кесарь добровольно не откажется от давнишнего права инвеституры[21] — назначать епископов по собственному желанию, без согласования с Римом. Генрих заявил, что, как и отец, не откажется. Даже пригрозил, что пойдёт на Италию войной. После этого все контакты были с ним оборваны. — Помолчав, итальянка сделала вывод: — Раз не хочет идти на уступки, то и Папа не снимет анафемы с бывшего монарха. Пусть непогребённым лежит. — Снова помолчала и снова добавила: — И поэтому Генрих вспомнил о тебе. Чтобы ты сделалась посредницей между ним и Папой.
Киевлянка спросила:
— А когда Пасхалий смог бы меня принять?
Маркграфиня поморщилась:
— Ну, не знаю, когда угодно, он ещё пробудет в Штутгарте с неделю... Но прости, неужели ты серьёзно решила, что сумеешь его переубедить?
— Я попробую.
— Маловероятно. Это не вопрос доброй воли или настроения. Речь идёт о торге между королём и понтификом. «Хочешь похоронить отца — откажись от идеи с итальянским походом. Хочешь стать императором — откажись от инвеституры». Только и всего. Баш на баш. А твои, моя золотая, слёзы и мольбы ничего не значат.
— А мораль? А долг? А христианская совесть, наконец? — возмутилась Ксюша.
21
В XI-XII веках за право инвеституры происходила борьба между императорами Священной Римской империи и римскими папами.