— Господи, о чём ты? — хмыкнула Матильда. — О какой морали можно говорить, если всё продажно? О какой христианской совести? У кого? У Папы? Уверяю тебя, зайчонок: Папа такой же человек, как и мы с тобой. Избранный путём таких же интриг, как и многие другие. Думаешь, легко мне пришлось после смерти Урбана? В ход пошли все средства — подкупы, угрозы, шантаж... И Пасхалий знает. И поэтому в долгу. Платит по счетам...
— Ну, так прикажи, надави на него! — вырвалось у русской.
— Что? О чём ты, детка?
— Пусть позволит похоронить императора. — Евпраксия заплакала. — Сжалься надо мной. Я тебе помогла когда-то свергнуть с трона Генриха, поддалась твоим уговорам. Так поддайся и ты моим. Больше ничего мне не надо а жизни. Возвращусь в Киев, в монастырь, и молиться стану за твоё здоровье.
— Прекрати, не хнычь. Не трави мне душу. Я и так слишком сентиментальной сделалась с годами. Разрешила архиепископу Герману поселиться под одной со мной крышей и не распорядилась его зарезать. Или отравить... Ха-ха-ха! Шучу. Ну а если серьёзно, то могу обещать одно: ты с Пасхалием встретишься. Будешь говорить без свидетелей. Из симпатии к тебе, я не стану оказывать на него давление. Как решит — так оно и выйдет. Это максимум, что способна сделать.
Киевлянка поклонилась:
— Бог тебе воздаст за твою сердечность.
Маркграфиня ответила:
— Да уж Он воздаст! Бросит в один котёл с Генрихом Четвёртым, не иначе...
Несколько дней прошло в тягостном ожидании аудиенции. К Герману и Ксюше слуги относились внимательно, накрывали в небольшой зале для гостей, подавали не менее семи перемен, несколько сортов вин, а придворный виолонист исполнял на виоле сладкозвучные пьески для успокоения духа. Но к хозяйскому столу их не звали. Это было не лучшим знаком: мол, не прогоняем, проявляем участие, только и всего, ибо взглядов не разделяем, помогать не хотим и за равных не держим.
Герман говорил:
— Ничего, во имя памяти о его величестве надо вытерпеть до конца. Зубы сжать, но вытерпеть. Если не получится здесь, я поеду за Пасхалием в Рим. Обращусь к церковному собору. Но добьюсь отмены анафемы.
Ксюша отзывалась:
— Нет, не будем о плохом варианте. Я надеюсь на лучшее. Потому что ехать за Пасхалием не готова.
— Неужели бросите наше дело?
— Если я увижу, что стою в тупике. Нет, не продолжайте. Есть ещё надежда на хороший исход. Надо уповать.
Папа принял бывшую императрицу на четвёртый день. Был он рыхлым мужчиной с двойным подбородком, сонными глазами и слегка шепелявил при разговоре. Облачённый в белую сутану и такого же цвета пилеолус на голове, сидя в кресле, равнодушно смотрел на вошедшую русскую и подставил руку для поцелуя; от руки пахло розовой водой; а ладонь его оказалась мягкая и тёплая, точно ватная. Осенив Опраксу крестом, главный католик произнёс:
— Я ценю ваш порыв, дочь моя, потому как не каждая обиженная в прошлом вдова станет хлопотать за обидчика-мужа... Это говорит о прекраснодушии, об отзывчивости натуры и об истинном понимании христианского долга. Вы ещё к тому же монахиня...
— Помогите, отче, — прошептала она.
— ...Папа Урбан Второй отпустил вам невольные грехи, — продолжал понтифик, вроде не расслышав её мольбы. — И по части ереси мы претензий никаких не имеем. Но вот Генрих Четвёртый...
— Он раскаялся перед смертью. Есть письмо. Он простил врагов...
У Пасхалия опустились веки, и казалось, что его святейшество задремал. Евпраксия с удивлением и тревогой вглядывалась в лицо первосвященника. Тот проговорил:
— Мы не верим в подлинность этого письма.
Женщина воскликнула:
— Господи! Помилуйте! Герман, архиепископ Кёльнский, записал собственноручно с его слов.
— Мы не знаем такого архиепископа. Герман вероотступник и христопродавец. Занимает сей высокий пост самочинно.
— Ладно, Бог с ним, с Германом. Пусть письмо фальшивое, спорить я не стану, хоть и верю, что оно настоящее. Просто призываю проявить снисходительность. Генриха с его прегрешениями будет судить Создатель. Если виноват, кесарь и заплатит со всей суровостью. Я сейчас о его бренном теле. Разве самый последний грешник не достоин быть похороненным после смерти?
Папа поднял веки, посмотрел на стоящую перед ним на коленях киевлянку, словно видел её впервые. И сказал с грустью:
— Не лукавьте, пожалуйста, дочь моя. Речь идёт о захоронении в Шпейерском соборе. А еретику там не место. Но, с другой стороны, императору не место на обычном погосте. Вот и получается... Безысходная ситуация... И никто не знает из неё выхода... — Он опять погрузился в дрёму.