— Кесарь сам виновен.
— Ах, не будем говорить о покойном плохо.
Снова помолчав, немец заключил:
— Обещаю вашей светлости: приложу все силы, чтобы снять анафему с императора и похоронить его с честью. А когда добьюсь этого, то приеду на Русь и возьму вас к себе.
Ксюша засмеялась:
— Даже если буду уже старухой?
— Даже если старухой. Но надеюсь, что увидимся раньше. — Наклонившись, он поцеловал её в щёку.
И она поцеловала его.
Герман сразу заторопился, прихватил свои вещи, помахал рукой Йошке и стремительно побежал по сходням на берег. Даже не оглянулся ни разу, словно опасался не выдержать, броситься назад и опять молить её о любви.
Судно отвалило от пристани.
Евпраксия смотрела вслед архиепископу до последнего мига, до тех пор, пока далёкий причал не исчез из её поля зрения. Осенила себя крестом и подумала: «Вот и всё. Я опять одна. Впрочем, не беда. Мне никто не нужен — кроме Кати, Васки и маменьки. Лучше быть одной, чем жить с человеком без взаимного чувства».
Рейн катил осенние воды. Впереди лежали Вестфалия и Брабант, а затем — Северное море.
До трагической гибели Адельгейды оставалось ровно полтора года.
Там же, 1107 год, начало зимы
Йошка торопился доплыть до Гданьска к первым числам декабря, чтобы не попасть в ледостав южной Балтики. И поэтому решил простоять в порту Бремерхафена, в устье Везера, только несколько часов, чтобы запастись питьевой водой вплоть до самой Гдыни. Но попал в крайне неудачный момент: в городе как раз разгорелся очередной еврейский погром, обезумевшие толпы перемолотили иудейский квартал, ювелирные лавки, кабачки, магазинчики, синагогу, перебили всех, даже стариков и грудных младенцев, ринулись к причалу и один за другим захватили несколько купеческих кораблей, не успевших убежать в открытое море. В том числе и Йошкин.
С криками: «Бей жидов, распявших Христа!» — бросились на палубу, половину команды выбросили за борт, в ледяную ноябрьскую воду, остальным размозжили голову или же вспороли живот. Сразу устремились к бочонкам с вином, стали заливать его в глотку, радоваться, орать: «Не дадим иудам споить народ! Денежки тянуть в свой карман! Не на тех напали, иноверцы проклятые! На немецкой земле могут жить только немцы!»
— Гля, да здесь баба за бочонками! — крикнул кто-то.
Евпраксию вытащили на свет Божий и уже хотели сорвать одежду, чтобы надругаться, как один из погромщиков крикнул:
— Стойте, погодите! — подошёл и всмотрелся в её лицо. — Уж не Адельгейда ли ты, маркграфиня фон Штаде, взятая затем в жёны королём?
Та, дрожа от страха и холода, подтвердила:
— Да, я самая.
Окружавшие её мужики сразу загудели:
— Ничего себе! На жидовском корабле — королева?
— Я плыла в Польшу, чтобы возвратиться затем на Русь.
Кто-то пьяно ляпнул:
— Русские и поляки с жидами заодно! Бей её!
— Тихо! — оборвал его тот погромщик, что узнал Опраксу. — Я, Йоханнес Фладен, — вы меня знаете, — был в имении у маркграфа рубщиком мяса. И беру госпожу под мою защиту. Кто её обидит, встретится со мной! И с моим топором!
Все почтительно замолчали. А мясник стал расталкивать толпу:
— Пропустите, пропустите! Дайте же пройти! — И любезно обратился к бывшей государыне: — Милости прошу, ваша светлость. Мой дом — ваш дом.
Киевлянка ответила:
— Да, спасибо, конечно, только я должна дальше плыть...
Мужики снова загудели:
— С кем? На чём? Лично мы в Гданьск не собираемся!
Фладен произнёс:
— Плыть, конечно, уже нельзя... Ничего, что-нибудь придумаем. Главное, пойдёмте отсюда. От греха подальше...
Он помог ей спуститься по сходням. И сопроводил в город. По дороге болтал:
— Честно говоря, я к евреям отношусь дружелюбно. Люди как люди, хоть и поклоняются не нашему Богу. Пусть себе живут и торгуют. Иногда нам привозят такие товары, о которых мы и слыхом не слыхивали. Но когда погром... Все бегут, и тебе неудобно отставать от соседей. Скажут: «Ты — пособник жидов, сам такой, к ним примазался!» А к чему мне подобные неприятности? — Он вздохнул. — Домик у меня небольшой, но уютный. Я женился на дочери местного бакалейщика, а когда тот умер и оставил ей в наследство лавку с домом, переехал из Штаде в Бремерхафен. А детей Бог нам не дал. Так вдвоём и живём, да ещё с кошкой Мурхен, но она уже старая и почти ничего не слышит.
Фрау Фладен оказалась сухощавой невыразительной немкой в белом чепчике и белом передничке. Увидав Евпраксию, ахнула: