Уезжала Евпраксия вскоре после Пасхи. Маркграфиня дала ей в сопровождение пятерых гвардейцев, кучера и служанку; только пошутила: «Вот верблюдов нет, ты уж не серчай: те, что с нами приехали, передохли давно, новых не заводила». — «Ничего, обойдусь как-нибудь без них».
Обнялись на крыльце дворца, прослезившись, облобызались. Понимали, что прощаются навсегда. Евпраксия сказала: «Ну, прости, подруга, коль обременила невольно». Фёкла попеняла: «Ах, о чём ты? Эти были славные дни. Некое возвращение в юность». — «Да, в которую, по большому счету, возвратиться нельзя». Обнялась и поцеловалась с Кристианой, пожелала ей счастья и удач, поднялась в повозку, помахала рукой на прощание и задёрнула полог, чтоб не видели её слёз.
К середине мая были в Киеве. По дороге никаких неприятностей не случилось, только задержались в Гнезно на три лишних дня, где Опраксу неожиданно тепло приняла дочка Святополка — Сбыслава, польская королева, выданная замуж за короля Болеслава Кривоустого; подарила кучу драгоценностей и дала в сопровождение ещё десять конников. Словом, бывшая императрица въехала в стольный русский град прямо-таки по-царски.
Сразу окунулась в местные заботы: спешное восстановление келий и церквей Печерского монастыря, пострадавших от весеннего паводка. Наводнение было очень сильным, разлились не только Днепр и Десна, но и Припять, затопили весь киевский Подол, несколько прибрежных деревень, в том числе и Берестово, и святую обитель игумена Феоктиста. Под водой погибли несколько человек, в том числе и сестра Манефа, не успевшая выбраться на крышу вместе с остальными — по своей слепоте. Ксюша огорчилась безмерно и не раз потом навещала свежую могилку подруги.
И ещё одну монахиню Бог забрал в Киеве без Опраксы — бывшую келейницу Серафиму. Катерина, рассказывая об этом, говорила твёрдо:
— Харитина-Харя подсыпала Серафиме в трапезу потихоньку мышьяк, небольшими дозами, та худела и таяла, как свеча, потеряла волосы, пожелтела, высохла и спустя полгода преставилась.
— Да почём ты знаешь, коли яд подсыпали тайно? — спрашивала Евпраксия.
— Потому как вначале уговаривали меня, чтобы я травила. Я для вида дала согласие и взяла склянку с мышьяком, но, конечно же, никогда ни капли не подмешала. Думала, что этим Серафиму спасу. Только, вероятно, подсыпал кто-нибудь ещё, так как Харя мне не доверяет.
Евпраксия сосредоточенно думала. Наконец задала вопрос:
— Склянка при тебе?
— Да, храню.
— Согласишься выступить прилюдно, если я затею княжий суд, обвиняя Харитину в убивстве?
Катя испугалась:
— Свят, свят, свят! Да зачем же это? Нет, не надо. Серафимушку назад не вернуть, а тягаться с сёстрами во Христе грешно.
— Я хочу покарать злодейку.
— Ничего в суде не докажешь.
— Как, а эта склянка?
— Скажет, не ея.
— А твои слова, а твоё свидетельство?
— Скажет, что я лгу. И вообще, коли разобраться, надобно не Харю судить — то есть не ея одну. Понимаешь, о ком я? Но уж ту привлечь вовсе не дадут. Зацепиться не за что.
— Может, съездить к Володе в Переяславль? Посоветоваться с ним?
Младшая сестра пожала плечами:
— Зря потратишь время. Мономаху не до наших затей. Он недавно женился на юной половчанке, развлекает и лелеет сударушку из последних сил, говорили многие. Нет, оставь, родная. Охолонись.
Старшая бубнила:
— Что ж, оставить Серафимушку неотмщённой?
— А куда деваться? Надобно терпеть смирно.
— Мы смиримся, а они безнаказанно новую жертву выберут. Например, тебя. Или же меня.
— Не наговори! Я и так глотаю каждый кусок с опаской.
— Ну, вот видишь.
— Всё одно: лучше так, чем ославить матушку на весь Божий мир.
— Хорошо, а давай не по светской линии, а, наоборот, по духовной. Напишу челобитную митрополиту.
Катя замахала руками:
— Час от часу не легче! Ты в своих иеропиях позабыла про то, где живёшь. Тут Святая Русь! На Руси правды не добьёшься — сам же и погибнешь. А митрополит хоть и грек, но не станет выносить сора из избы. Дело-то замнут, только мы останемся в дураках. То есть в дурах.
— Ох, не знаю, не знаю, милая. Коль всего бояться, тоже пропадёшь.
И как в воду глядела: Янка с Харитиной обернули смерть Серафимы по-своему — обвинили в ней саму Катерину! При других монашках обыскали келью черницы и нашли склянку с мышьяком. Несмотря на протесты Хромоножки, заперли её в тёмной и составили грамоту на имя митрополита. А митрополит вызвал всех к себе на разбор, был довольно крут и весьма разгневан. Не учли охальницы, что Никифор тайно не любил Янку. Началось это давно, больше десяти лет назад: после смерти митрополита Иоанна II Янка, испросив согласия у отца, князя Всеволода, ездила в Константинополь за новым первосвятителем; и Никифор тоже претендовал стать главой русской церкви, но приезжая убедила Патриарха, что благословить надо старца Иоанна, схимника и скопца; привезла на Русь, но скопец оказался столь болезненным, что его прозвали в народе «живым покойником»; он и вправду умер через год, и тогда Патриарх рукоположил всё-таки Никифора. А ещё митрополит с подозрением относился к козням преподобной против Евпраксии и благословил переход последней к Феоктисту в Печерскую обитель. Словом, ни игуменье, ни келейнице лёгкая победа явно не грозила.