В первых числах лета со случайной оказией отослала в Переяславль брату Мономаху письмо. После традиционных приветствий, пожеланий здоровья и поклонов — от княгини-матери, от себя и Васки — высказала просьбу: коли будет он в Киеве, вместе с нею заглянуть в Андреевский монастырь, чтобы посетить Катину могилку; Евпраксии одной идти боязно, а другого провожатого нет. Мономах письмом сестре не ответил, но велел передать словами, что сопроводит непременно.
Он приехал 10 июля, шумный, говорливый, и привнёс в её келью запах конского пота, сыромятной кожи, сорванной полыни. В бороде и на висках у него пробивалась первая седина, придавая лицу больше благообразия и солидности. Впрочем, улыбался и смеялся, как прежде. Видимо, был счастлив в новом браке, потому что отзывался о своей молодой супруге с нежностью. Тормошил Опраксу:
— Ну, живей, поехали, мне на всё про всё Святополком дадено несколько часов, вечером совет по делам военным.
Собралась мгновенно, только срезала букетик в монастырском саду и предупредила келейника, что уходит с братом. Посадили Ксюшу на коня одного из мечников, впереди седла, и стремглав поскакали к Киеву. Только пыль из-под копыт стояла столбом.
На погосте Янчиной обители было тихо и грустно. Подошли к Катиной плите, опустились на колени и помолились. Возложили цветы. Постояли в молчании. Помянули усопшую — накануне годовщины её гибели.
Неожиданно на тропинке показалась монашка, начала кланяться и отрывочно бормотать, так как задыхалась от бега:
— Батюшка родимый... Володимер свет Всеволодыч... разреши слово молвить...
— Говори скорей — что ещё стряслось?
— Матушка-владычица просют тебя к себе. Как узнали, что ты в гостях, сразу же послали привесть.
— И сестру Варвару?
— Нет, насчёт нея распоряжениев не было.
Мономах повернул к Евпраксии голову:
— Я пойду проведаю, а тебе советую перейти под охрану гридей[24] моих, подождать за воротами.
Ксюша согласилась:
— Хорошо, Володечка. Лишь чуть-чуть побуду на могилке одна, а потом тотчас перейду.
— Но смотри — не медли. — Он пошёл за монашкой торопливо. По ступенькам легко взбежал.
Янчин вид неприятно поразил князя: очень постарела, прямо высохла, быстро превратившись в старуху (а ведь ей ещё не было шестидесяти!), и рука, державшая посох, чуть заметно дрожала, а лицо с повязкой на глазу выглядело хищно. Не сказав ни слова, только покивала на приветствия брата. Он нетерпеливо спросил:
— Для чего звала?
Та пожала плечами:
— Просто повидаться. Или мы чужие?
— К сожалению, не чужие.
— Что, родство со мной для тебя прискорбно?
Он перекатил желваки на скулах:
— Более чем прискорбно. Я тебе сказал: Катину кончину не прощу никогда. И попытку покалечить Опраксу...
Женщина воскликнула:
Я — ея?! — ив негодовании ткнула пальцем в чёрную повязку. — Кто кого покалечил?!
Мономах ответил покойно:
Говорят: не рой другому яму — сам в нея попадёшь.
Янка отвернулась:
— Не ко мне относится, а наоборот — к суке-волочайке.
— Ты про что?
— За свои дела мерзкие попадёт-таки в яму.
— Не позволю.
— Ты не Бог, бо не вездесущ.
— Я не Бог, но и ты не дьявол! Впрочем, может, дьявол?.. Коли так — опасайся кары Господней. — И, не попрощавшись, вышел из покоев игуменьи.
А она, взглянув единственным глазом вслед Владимиру, прошептала:
— Может быть, и дьявол... кто знает?.. Коли Бог всесилен, почему не желает с дьяволом разделаться? Отчего допускает зло? Получается, не всесилен? Или зло необходимо Добру? И без зла — Добро не Добро? — Опершись на посох, села на скамью. — Коли всё предопределено, значит, Бог, создавая Еву, знал уже о первородном грехе? Для чего это было нужно Ему? — Помолчала и заключила: — Но не приведи Господь — сядет вдруг на Киевский стол брат Володечка... Спуску мне не даст, отомстит за всех, изведёт, заест... Лучше руки на себя наложить...
(И ведь наложила, уточним в скобках: в 1113 году, сразу после смерти князя Святополка и торжественного въезда Мономаха в Киев, выпила отраву...)
Между тем Владимир, выйдя из палат настоятельницы и чувствуя недоброе, поспешил за ворота, чтобы убедиться: с Евпраксией ничего не случилось в его отсутствие. Выбежав, окинул взором дружинников и, невольно вздрогнув, произнёс незнакомым голосом:
— Где она?
Гриди его не поняли:
— Ты о ком толкуешь, батюшка, мой свет?
— Где моя сестра?
— Так с тобою же отправилась в монастырь!
— Что, не выходила?