Ксюша прошептала:
— Ничего, неважно... Главное, что благословил... Если и не к Янке, так в другую уйду обитель. На одном Андреевском монастыре свет клином не сошёлся...
Там же день спустя
Янке было в ту пору около пятидесяти лет. Младшая сестра Владимира Мономаха, с детства отличалась она въедливым характером и высокомерием. Всех считала ниже и глупее себя. На лице девочки читалось: «Дед мой — Константин Мономах, я не вам чета, вы не стоите моего мизинца!» Стала сиротой на тринадцатом году жизни и возненавидела мачеху — половчанку Анну, старше Янки только на два года и ровесницу Владимиру. «Мразь, дикарка! — думала о ней падчерица. — Как она посмела затесаться в нашу семью, приобщиться к Рюриковичам? Чтоб ей пусто было!»
Вскоре отроковицу стали волновать новые заботы: ведь отец сговорил её за правителя Византии — императора Константина Дуку — и отправил с пышным свадебным поездом в Царь-град. Но судьба не улыбнулась девице: ехала и плыла она около двух месяцев, а за это время греки совершили у себя государственный переворот, Константина свергли и насильно постригли в монахи. Так что он жениться уже не мог. Опозоренной Янке ничего не оставалось, как вернуться обратно. Больше замуж её не брали, и она, основав на деньги отца Андреевский женский монастырь, стала его игуменьей.
Впрочем, духовное призвание не мешало ей ненавидеть по-прежнему Анну и её детей. И особенно — Евпраксию, уродившуюся писаной красавицей. Ведь саму Янку Бог не наградил ни пригожестью, ни изяществом. «Эта замарашка неожиданно стала германской самодержицей?! — рассуждала игуменья. — Господи, помилуй! Все мужчины одинаковы: что отец, прельстившийся глупой, но смазливой куманкой, что германец Генрих...» Слава Богу, вскоре немец понял свою ошибку и прогнал Опраксу. А она, распутница, обвинила его же в ереси! Сука-волочайка! Ни стыда, ни совести!
И когда келейница Серафима доложила матушке, что пришла её младшая сестра, Янка недовольно спросила:
— Катя Хромоножка? Что ещё ей надо?
— Нет, не Хромоножка — Опракса.
Настоятельницу от этого имени даже передёрнуло:
— Как она посмела? Не желаю видеть.
— Говорит, с благословения самого митрополита.
Догадавшись, что её объехали на кривой козе, Янка сжала кулаки:
— Ах она паскуда! Прорвалась к Никифору... и своими чарами... грек не устоял... Ну, понятно! — и ругалась довольно непристойно несколько минут.
Переждав очередную тираду, Серафима хладнокровно осведомилась:
— Что же ей сказать?
— Прогони ракалию в шею.
— Неудобно, матушка. Будет жаловаться их высокопреосвященству.
— Ну и пусть. Мне не больно страшно. Ничего не сделает, только пожурит.
— Для чего же затевать распрю на пустом месте? Можно тут решить.
— Не учи меня! Я не допускаю к себе падших женщин! Выстави ея. Слышишь, выстави!
Уходя, келейница проворчала:
— А Господь наш Иисус Христос допускал...
Янка вспыхнула:
— Что такое? Что ты там бубнишь?
Посмотрев на неё из-под седоватых бровей, Серафима ответила:
— Ничего, вырвалось нечаянно.
— Нет, скажи.
— Говорю — нечаянно.
— Повтори немедля!
Та, поколебавшись, решилась:
— Иисус Христос допускал к себе падших женщин. И учил: их раскаяние во сто крат дороже, чем моление праведниц.
Настоятельница спросила:
— Не рехнулась ли ты, сестра? Упрекаешь меня в отступлении от истинной веры?
— Я не упрекаю. Я напоминаю.
— Прочь иди. Мне казалось, что ты умнее. И тебя околдовала эта паскудница?.. — Но когда келейница собиралась уже выйти за порог, бросила надменно: — Хорошо, так и быть, пригласи ея. Пусть изложит просьбу.
Евпраксия и вправду напоминала кающуюся Магдалину: бледное осунувшееся лицо и круги под глазами, чёрная накидка и опущенные долу глаза. Настоятельница отметила про себя — не без доли злорадства: «Подурнела-то как! Постарела даже. Тридцать семь не дашь. Сорок семь — пожалуй...»
— Здравия желаю, сестра, — поклонилась Ксюша.
— Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь. Что сказать желала? Для чего ходила к митрополиту?
Та ответила кротко:
— Била ему челом. Чтоб на постриг благословил.
Янка рассмеялась ехидно:
— Ты — в монашки? И хватает совести?
Покраснев, Опракса произнесла:
— Бог ко всей пастве милостив. В том числе и к заблудшим тварям. Отчего же я, даже не заблудшая, а бездольная просто, не могу надеяться на спасение?
Но игуменья отразила её наскок:
— Раньше о спасении надо было думать. Не надеяться на всемилостивого Всевышнего. Бог не только милует, но и воздаёт по заслугам. И таким, как ты, нет прощения.
— Да каким «таким»?
— Снюхавшимся с дьяволом. Христопродавцам. И еретикам.
Посетительница воскликнула:
— Как ты можешь судить об этом, если даже не знаешь всей моей гистории?
Янка хмыкнула:
— Мне твою гисторию слушать недосуг. Есть дела важнее.
— Значит, митрополиту, первосвятителю, был досуг, а тебе, получается, нет? Значит, слово его для тебя — звук пустой? Память о батюшке нашем, Всеволоде Ярославове, внуке Володимера Святого, давшем благословение отеческое на моё венчание с Генрихом, так — пустое?
Старшая сестра отвернулась к окну и сказала холодно:
— Не стращай, не стращай, голубушка. Уважаю и память о родителе, и Никифорову жалость к тебе. Почему бы нет? Но имею и своё мнение. Голова на плечах не отсохла, чай! И отвечу так: коль желаешь — ладно, благословлю на постриг. Но потом, в обители, роздыху не дам. Света белого у меня не взвидишь. Каяться заставлю денно и нощно. Сразу предупреждаю, дабы не роптала.
Евпраксия ответила просто:
— Не взропщу. И любую повинность сочту за благо.
— Что ж, тогда ступай. Кто твой духовник?
— Так отец Евлампий из Вышгорода — что и маменькин.
— Исповедуйся ему, пусть грехи отпустит. И наставит, как вести себя дальше перед постригом. На великомученицу Варвару приходи.
— Слушаю, сестра.
— Я теперь тебе не сестра, но матушка.
— Матушка игуменья.
— То-то же, ступай. И молись, несчастная!
А когда Опракса, поклонившись, удалилась из кельи, Янка усмехнулась ей вслед: «Дурочка — она и есть дурочка. Понимает, что не люблю, только всё равно лезет. В голове мякина! Хочешь — получай. Я три шкуры с тебя спущу. Генрих-еретик ангелом покажется!» Посмотрела в оконце, взгляд перевела в Красный угол и перекрестилась. И спросила сама себя: «Чтой-то я разгневалась будто? Сердце тук-тук-тук. Из-за этой девки?! Недостойной во всех отношениях? Полно, полно, нужно успокоиться. И быть выше мелких чувств. Я не только Рюриковна, но и Мономаховна. Не пристало мне злиться по пустякам». Кликнула келейницу и сказала:
— Я дала согласие на ея постриг. Ты была права: надо проявлять милость к падшим.
Серафима, перекрестившись, вздохнула:
— Слава Богу! Мы должны учиться у тебя добродетели, матушка.
Настоятельница заглянула монашке в лицо: уж не ёрничает ли, мерзавка, уж не издевается ли? И не поняла. И махнула пренебрежительно рукой: мол, иди, иди, расскажи сестрицам, как умею я преодолевать личное и покорно исполнять Заповеди Господа.
До насильственной смерти Опраксы оставалось всего лишь два с половиной года.