А когда ему доставили свиток от императрицы Адельгейды, не поверил своим глазам. Разломал сургуч, пробежал глазами послание, писанное по-немецки, и сидел какое-то время крайне озадаченный. Бог ты мой! У него в крепости, в Дьёре, пребывает беглянка государыня? О которой по всей Европе ходили слухи, что она — страшная развратница, соблазнила своего пасынка — сына Генриха, а потом сбежала от супруга и представила его богохульником и христопродавцем? Говорили, что она столь красива, что никто не в силах устоять перед чарами этой маленькой полурусской-полукуманки. Вот как интересно! Разумеется, Калман не останется безучастным к судьбе столь заметной высокопоставленной особы. Он теперь же поедет в Дьёр. И поговорит с этой женщиной. А затем решит: то ли выдворит за пределы Венгрии, то ли защитит и оставит у себя.
Вскоре самодержец сел на ладью и под парусом отправился вверх по Дунаю — до впадения в него Рабы. Извещённый заранее, комендант Дьёра встретил Калмана торжественно, как и подобает, как встречал не раз, принимая короля, регулярно приезжавшего сюда на охоту. Но сегодня государь был слегка рассеян, величальные слова слушал невнимательно; впрочем, когда узнал, что за самодержицей прибыл из Германии архиепископ Кёльнский, сразу насторожился. С явным нетерпением спросил:
— Где же Адельгейда?
Комендант ответил услужливо:
— Пребывает в отведённых ей комнатах. И окружена всяческой заботой. Так же, как и девочка.
— Девочка? Которая?
— Их величество прибыли с младенцем в руках.
— Дочкой Генриха?
— Нет, не думаю. Говорит, что её покойной товарки.
— Надо же, какая отзывчивая!.. Ладно, пригласите ко мне его высокопреосвященство, я желаю говорить с ним.
Порученец императора произвёл на монарха приятное впечатление — коренастый сорокалетний мужчина, гладко выбритый, с умными цепкими глазами. Мало походил на священника, а, скорее, напоминал учителя фехтования или конной выездки.
Калман произнёс:
— До меня дошло письмо от одной особы... утверждающей, что она — бывшая императрица. Верно ли, что дама, находящаяся здесь, Адельгейда?
Герман подтвердил:
— Я ручаюсь, ваше величество. Никаких сомнений.
— Правда ли, что вы уговариваете её возвратиться к Генриху?
— С этой миссией послан императором.
— Он её простил?
— Совершенно. Он считает решения церковного собора в Пьяченце незаконными и поэтому их не признаёт.
— Но она опозорила его на всю Европу!
— Императора это не волнует. Он же знает нрав её величества — нерешительный, тихий. Ею управляли враги. Сделала не по злому умыслу. Значит, невиновна.
— И она согласна вернуться?
— Окончательного согласия я не получил. Но наверняка получу — дело дня, другого. Что ей на Руси делать? В православии к расторжению брака очень плохо относятся, строже, чем у нас. Как воспримет нынешний киевский правитель появление двоюродной сестры, убежавшей от мужа? Не уверен, что с удовольствием.
— Что за девочка у неё на руках?
— Дочь убитой разбойниками служанки.
— Дочь служанки? Даже не товарки?
— Совершенно точно.
— Вот чудачка! Нет, она меня занимает с каждым разом всё больше. Пусть её сюда приведут. Комендант! Где он там? Нет, пожалуй, сам схожу. Этак выйдет непринуждённей. — И, пройдя анфиладой комнат, оказался в покоях бывшей императрицы.
Евпраксия была в новом наряде — платье, сшитом только что придворным портным (деньги заплатил Герман), фиолетовом, шёлковом, мягкими складками ниспадавшем вдоль изящной фигуры. Кружевная накидка прикрывала волосы, заплетённые в косу, открывая отдельные вьющиеся пряди. Цвет лица стал намного лучше — женщина, как видно, отоспалась и питалась правильно. С умиленьем смотрела, как служанка пеленает Эстер.
Калман появился — резко, шумно — и уставился на приезжую в упор.
Комендант провозгласил:
— Их величество король Венгрии!
Ксюша, побледнев, церемонно присела.
Молодой монарх подошёл поближе, заглянул в кроватку. Дёрнул левым усом:
— Никогда не любил маленьких детей. Несмышлёные и капризные. Вечно плачут. Для чего вам, сударыня, эта пеленашка?
Русская ответила тихо:
— Мой христианский долг... Ведь она сиротка.
— Можно сдать в приют при монастыре.
— Нет, хотела бы заменить ей мать.
— Игры в «дочки-матери», понимаю. Кто-то любит кошечку, кто-то собачку, кто-то девочку...
У Опраксы потемнели глаза, из ореховых стали тёмно-карими: