Венгр объяснил ласково:
— Выбор в том, чтоб остаться под моим покровительством. Я своих друзей не даю в обиду. Защитить могу — и от немцев, и от половцев, и от русских.
Женщина, помедлив, спросила:
— Но ведь вы... потребуете от меня... некой благодарности... Понимаю, какого рода!..
Калман рассмеялся:
— Я? Потребую? Что вы, никогда. Я же не насильник... Может, попрошу... скромно, ненавязчиво... Как-нибудь потом, в более удачное время, после всех тревог и забот... Для чего заранее беспокоиться?
Щёки у неё разгорелись, и она, смутившись, всё-таки освободила руку, отошла и отвернулась к окну. Не произносила ни слова.
Он спросил:
— Каково же будет ваше решение?
Ксюша отозвалась:
— Сколько времени у меня на раздумье?
Венгр ответил жёстко:
— Время вышло. Мне пора уезжать. Или едем вместе, или — как желаете.
Евпраксия посмотрела на него — молодого, сильного, подходящего Генриху в сыновья, коротко, по последней моде подстриженного, с весело торчащими кверху кончиками усов. И кивнула робко:
— Я согласна... вместе...
Государь просиял и воскликнул живо:
— Очень, очень рад! Можете теперь ни о чём не думать. Всё проделают мои люди. Слуги сложат вещи... Приготовьте девочку. Мы найдём ей лучшую кормилицу Венгрии!
Русская присела в поклоне:
— Благодарствую вашему величеству... И ещё одно пожелание — дозволяете?
— Слушаю внимательно.
— Чтобы ваши люди хорошо обошлись с моим кучером, Хельмутом, — тем, что передал вам письмо от меня.
— О, конечно! Никаких сомнений. Пожелаете взять его с собой?
— Нет, не обязательно. Как он сам захочет.
— Вы такая добрая... Сделаю, как просите.
Герман попытался переубедить Евпраксию, но теперь уже тщетно. Сразу пополудни Калман и она сели на ладью и поплыли по Дунаю — в сторону Эстергома и Обуды, ставшей через много лет частью Будапешта.
Девять лет спустя,
Киев, 1107 год, весна
Около пяти месяцев прожила Опракса в келье Андреевской обители, будучи постриженной в день великомученицы Варвары. Это было третье её имя: при крещении — Евпраксия, в католичестве — Адельгейда, а в монашестве — Варвара.
Поначалу монастырская жизнь принесла покой. Вспомнила девичество, Кведлинбург, ранние заутрени, долгие моления. Та зима выдалась холодной, кельи промерзали, сёстры грелись в трапезной возле печки. Янка заходила степенная, говорила глубокомысленно: надо принимать испытания, посланные Небом, безропотно. Ей, жившей в хорошо отапливаемых покоях, принимать испытания было легче.
Ксюша изъявила желание заниматься с девочками в монастырской школе: ведь она знала три иностранных языка (греческий, латинский, немецкий), разбиралась в географии и истории, замечательно пела. Но от Янки поступило бессердечное указание: «Эту грешницу близко не подпускать к детям». Даже Васку приходилось видеть тайком, чтобы не заметили инокини-наушницы и не донесли матушке.
Катя Хромоножка тоже переживала и старалась успокоить сестру:
— Ничего, потерпи, всё со временем наладится. Вот увидишь, по весне станет легче. Придираться не будет по мелочам.
— Ох, не знаю, не знаю, Катечка, у меня скверное предчувствие.
— Да с чего же, милая? Кончится зима, и земля, и душа оттают.
— Только не у Янки. У нея душа промёрзла наскрозь. Так и веет холодом.
Младшая вздыхала:
— Жизнь ведь у бедняжки была не из сладких. Вот и очерствела. Ты-то хоть успела посмотреть мир, побывать замужем, и причём — дважды, народить сына, воспитать приёмную дочку... А она?
Старшая считала иначе:
— Сравнивать нелепо. Ты вон тоже — прямо из хором отчих да в монастырь. Но не очерствела же! Дело не в судьбе, а в натуре. У нея натура недобрая.
— Говорят, что Мария Мономах вечно всех шпыняла. Видно, Янке и передался норов материнский.
— Слава Богу, хоть Владимир Мономах не такой — в тятеньку пошёл. С нами ласков.
— Да зато с врагами жесток зело.
— Да на то они и враги, чтобы им спуску не давать.
Наступила весна, а игуменья, вопреки Катиным надеждам, не сменила гнев на милость. Основная размолвка между ней и Опраксой приключилась в мае, из-за брата. Вот как это было.
Из Переяславля принесли весть, что скончалась супруга Мономаха, Гита. Дочь Английского короля, пробыла она замужем за Владимиром тридцать три года и успела родить ему одиннадцать детей, в том числе и Георгия (Юрия), прозванного Долгоруким. (Значит, заметим в скобках, «основатель Москвы» был на одну вторую англичанин, на одну четверть — грек, на одну восьмую — швед, на одну шестнадцатую — норвежец... А имелась ли в нём вообще славянская кровь?!)