Тут-то, посреди этой кутерьмы, появился на галицкой дороге беззащитный возок Евпраксии: Хельмут правил лошадью, а под парусиновым верхом ехали три женщины — бывшая императрица, нянька-служанка и полуторагодовалая девочка. С королём они разминулись в Карпатах и благополучно покинули Венгрию в первых числах августа. Обогнули с севера Пере-мышль, остававшийся в руках галичан, и направились к Луцку, где, по их сведениям, были киевляне. Но немного не рассчитали: именно в это время, призванный Давыдом Игоревичем, прискакал Боняк со своей конницей. Хельмут не успел ни погнать, ни остановиться, как возок окружили половцы. Что-то лопоча, съездили вознице по морде и прогнали с козел. А несчастных дам выволокли наружу, начали щипать и глумиться. Неожиданно Опракса крикнула на чистом куманском:
— Прочь! Не сметь! Перед вами — внучка хана Осеня!
Степняки шарахнулись в сторону. Хана Осеня?
Близкого друга Боняка? Как такое возможно? Но на всякий случай издевательства прекратили и послали гонца — доложить командиру.
Сам Боняк приехал на неё посмотреть. Гарцевал на лошади — в кожаных штанах и такой же куртке, сапогах под колено и остроконечной шапке с кисточкой. На его загорелом, отливавшем медью лице были выгоревшие тонкие усы и бородка; а глаза вспыхивали красным — это бликовало в них закатное алое солнце. Хан спросил по-кумански:
— Как ты можешь быть внучкой Осеня?
Евпраксия ответила:
— Очень просто. Дочь его, Аюта, выдана была за великого князя Киевского Всеволода Ярославича. Это мои родители.
— Что же получается, ты — дочь Аюты? — продолжал сомневаться половец. — Покажи знак тогда. Или не поверю.
Не раздумывая Ксюша задрала юбку и блеснула перед взорами нескольких десятков мужчин полной наготой. Все увидели на её бедре выжженный рунический знак — символ рода. Одобрительный гул прошёл между всадниками; половцы кивали: да, теперь доказано, что она — внучка Осеня.
Губы Боняка растянулись в улыбке:
— Что ж, добро пожаловать, дорогая. Ассалям алейкюм!
— Алейкюм ассалям! — поклонилась женщина.
Хан сошёл с коня и поцеловал Евпраксию. Заглянул в глаза:
— Вай, какая красавица! Половецкая и русская кровь вместе создали настоящее чудо. Я всегда говорил: русские нам — братья. Никогда не хотел враждовать. Но не получается: русские начинают первыми, убивают нас, нам приходится отвечать... Но не будем о печальных делах. Ты теперь моя почётная гостья. Милости прошу в мой шатёр.
В кочевом шатре Боняка, шитом драгоценными золотыми нитями, Ксюшу угостили супом-шурпой и пловом (по одной из версий, слово «плов» происходит от слова «половцы»), катыком из верблюжьего молока и кумысом. Хан расспрашивал о её приключениях в дальних землях, с удивлением поводил бритой головой, иногда высказывал свои замечания. Например, сказал:
— Я не понимаю русского Бога. Русского, немецкого — всё равно. Очень странный Бог. Вот у нас, у куман, что такое Бог? Солнце, ветер, небо, гроза, война. Сильный, мощный Бог. А у вас? Бог, как человек, умер на кресте. Как так может быть? Почему? Я не понимаю. Хорошо, предположим, умер, а потом воскрес. Допускаю, так. Но зачем кресту теперь поклоняться? Осенять себя? И носить на шее? Символ смерти Бога — у себя на теле? Нет, не понимаю.
Евпраксия пыталась растолковать:
— Крест — не символ смерти, а, напротив, символ бессмертия. Иисус смертью смерть попрал. Принял муки на кресте, чтоб спасти человечество, искупить первородный грех.
Но Боняк повторял упрямо:
— Нет, не понимаю. Половецкого Бога понимаю, христианского — не могу.
— И никто не может, — вторила Опракса. — Он на то и Бог, что понять, охватить Его нашим грешным умом нельзя. Надо просто верить.
Хан чесал затылок:
— Как так верить — не понимая? Чепуха какая-то.
Но во всём остальном Боняк вёл себя любезно, распорядился накормить слуг и девочку, предлагал остаться у него в кочевье, снова выйти замуж за какого-нибудь знатного кумана, а тем более, что у них многожёнство не возбраняется. Евпраксия благодарила, говорила, что подумает, только съездит сначала в Киев, повидается с матерью...
Хан нахмурился:
— В Киев не пущу. Я враждую с Киевом. Поезжай куда хочешь, только не в Киев.
— Хорошо, поеду в Переяславль, к брату, князю Владимиру Мономаху.