— А потом в Киев? Нет, меня не обманешь.
Ксюша тоже обиделась и спросила:
— Так я гостья у тебя или пленница?
Ухмыльнувшись, Боняк ответил:
— Гостья, пленница... а точней — заложница.
— Как? Заложница?! Поясни, пожалуй.
— Я пошлю к Путяте. Дескать, выбирай: или ты сдаёшь Владимир-Волынский, или мы отрубим голову Евпраксии, девочке и её слугам. Проще не бывает.
Евпраксия судорожно сглотнула:
— Неужели отрубишь, если он не сдаст?
Половец расплылся:
— Поживём — увидим...
Первая неделя прошла в страшном ожидании. Наконец вернулся от Путяты посыльный, сообщивший мнение Вышатича: никакой Евпраксии Всеволодовны здесь не может быть, он не верит и сдавать Владимир не собирается. Что ж, Боняк опять отправил гонца — вместе с грамотой, слёзной, жалобной, писанной Ксюшей собственноручно, а для верности приложил к письму два мешка, в каждом из которых находилось по отрубленной голове — Хельмута и служанки-няньки. Тут уж было не до сомнений. Воевода, испугавшись гнева киевского князя, доводившегося Опраксе двоюродным братом, на словах согласился оставить город, но просил гарантий безопасности столь высокопоставленной заложницы. Хан ответил: пусть приедет за ней луцкий князь Святоша — мы его обменяем на княжну и ребёнка; а потом вместе с ней вы выйдете из Владимира, мы тогда в ответ отдадим Святошу. Поразмыслив, киевляне дали «добро».
Ранним утром 23 августа из ворот Владимира-Волынского выехали десять дружинников во главе со Святошей — юным князем, сыном Давыда Черниговского. Встали в чистом поле. А со стороны Боняка появился тоже десяток вооружённых половцев, двигавшихся вместе с Эстер и беглянкой императрицей. В полверсте друг от друга замерли. Женщина с малышкой на руках и Святоша отделились от своих групп и пошли навстречу. Обменялись поклонами. Евпраксия произнесла:
— Благодарна тебе за милость. Буду век молиться за твоё здоровье.
Он проговорил:
— Пустяки. Город отвоюем назад, а отрубленную голову снова не пришьёшь.
С тем и попрощались. Половцы увезли Святошу. Русские — Опраксу. Полчаса спустя женщина предстала перед Путятой.
Он сошёл с крыльца, поклонился, приложился к её руке. Был не столь коренаст и крепок, как его старший брат, тоже воевода, Ян Вышатич; но обоих отличал невеликий рост и кривые ноги кавалериста. А зато их племянница, давняя Ксюшина товарка — Фёкла-Мальга, больше походила на дядю Путяту — те же озорные хитрые глаза, те же мелкие мышиные зубки. Как давно подруги не виделись! Целых десять лет!
Между тем Путята сказал:
— Вот не ожидал повстречаться в этих краях с твоей милостью! Иудеи киевские приносили вести из германских земель о твоих невзгодах, но никто не думал, что ты возвернёшься. А тем более в лапы к степнякам угодишь!
— Я-то и сама степнячка наполовину, ты забыл? Но не ожидала, что Боняк мной воспользуется, дабы надавить на тебя.
— Ничего не сделаешь, матушка-княжна! Ведь война у нас. На войне все средства хороши.
Евпраксия спросила:
— Не погубят Святошу, нет?
Он запричитал:
— Ох, надеюсь, что обойдётся. Будем Бога молить о его спасении.
— А когда город им уступишь?
— Завтра поутру.
В общем, план удался. Половцы заехали во Владимир-Волынский, и туда прискакал Давыд Игоревич. А отпущенный Святоша возвратился к отцу в Чернигов. Ксюша вместе с войском Путяты покатила в Киев.
Тут необходимо отметить, что слова Святоши сбылись: через год киевляне и черниговцы выгнали Давыда Игоревича из его вотчины. И насильно посадили в маленьком Дорогобуже, где тот вскоре и умер.
А вернувшийся из Польши Ярослав Святополчич начал управлять всей Волынью.
Восемь лет спустя,
Киев, 1107 год, лето
В келью к Евпраксии-Варваре заглянула келейница Серафима и предупредила:
— Жди беды, сестра. Матушка как узнали, что без спросу подалась ты на похороны Гиты в Переяславль, так серчали зело. Говорили, что в обители своевольничать никому не след, даже княжьим дочкам. И велели, по твоём появлении, отвести тебя к ней для толковища.
— Ой, подумаешь, беда! — отмахнулась Евпраксия. — Не убьёт же она меня!
Серафима потупилась и сказала тихо:
— Ты на всякий случай ничего чужого не ешь и не пей. И вообще в монастыре не трапезничай. А посадят коль на хлеб и на воду — потребляй только те, что подам тебе я.
Ксюша удивилась:
— Господи, о чём ты?
— Я и так поведала больше, чем должна была.
У монашки от страха выступил пот на лбу: