Евпраксия подружилась с сестрой Манефой — чуть постарше себя, сорокалетней, из боярского рода Чуриловичей, потерявшей мужа и троих детей на пожаре. Чудом не сгорела сама (приговаривая: «Кто должен утонуть, не горит»), а потом, от тоски и горя, подалась в монастырь к Феоктисту, дальнему родичу погибшего мужа; тот не отказал. У Манефы страшные ожоги зарубцевались, но серьёзно пострадали глаза — и от пламени, и от слёз, и от мук дальнейших; видела предметы как в тумане, а читать и писать не могла вовсе. Сёстры подсобляли ей, как могли, ограждали от тяжёлой работы, но она старалась не отставать, огорчалась, что хоть в чём-то уступает другим. Ксюша понемногу подбадривала её:
— Погоди, не спеши, не переживай. От волнений теряешь зрение больше. Время лечит. Мал-помалу очи придут в порядок.
— Совестно, Варварушка, — сетовала та. — Быть нахлебницей у моих сестёр.
— Ты ж не виновата в случившемся. С каждым такое может произойти. А христианский долг сильных и здоровых — печься о недужных и страждущих. Нам такая забота только в радость.
— Можно подумать, что ты не страждешь.
— Ну, во-первых, в последние седмицы меньше — мне в Печерской обители славно. Во-вторых, не больна глазами и ничем иным. Коли заболею — и мне помогут.
Вечерами, при зажжённой свече, Евпраксия читала вслух греческие книги, взятые в митрополичьей библиотеке, а Манефа слушала, иногда просила растолковать сложные места; получившая хорошее образование в Германии, Адельгейда объясняла уверенно. Часто к их посиделкам присоединялись остальные монашки, предаваясь богословским и житейским беседам. А на Яблочный Спас Евпраксия и Манефа, отпросившись у Феоктиста, посетили Вышгород, навестили княгиню Анну и увиделись с Катей Хромоножкой и Ваской.
Дочка Паулины сильно подросла, прямо повзрослела, говорила складно и ни капельки не стеснялась. Подарила приёмной матери вышитую ею собственноручно подушку — куст шиповника с красными цветами. А Опракса вручила девочке небольшое серебряное колечко с бриллиантиком, в детстве подаренное ей князем Всеволодом.
И сестре Манефе в Вышгороде очень понравилось, от души благодарила Варвару на обратном пути. Та кивала рассеянно: думала о словах, сказанных по секрету Хромоножкой.
Катя выглядела неважно: похудела, осунулась и напоминала подбитую птицу. На воде и хлебе больше не сидела, ибо митрополит, от Владимира Мономаха узнавший о бесчинствах Янки, запретил той измываться над сёстрами; но подспудные тычки и уколы Катя ощущала всё время.
— И сестра Серафима оказалась в немилости, — говорила монашка. — Из келейниц перевели ея в скотницы — убирать навоз из свинарника. Лишь за то, что тебе сочувствовала когда-то.
— Кто ж теперь в келейницах?
— Ясно дело, кто: Харитина, Харя.
— Ух, змея подколодная! Ядом так и брызжет. Я боялась принимать от нея еду.
— Я бы тоже не приняла — слава Богу, что меня до последнего хлебом и водой Серафима снабжала.
— А когда Володюшко спас меня, визгу было много?
Хромоножка замахала ладошками:
— Ой, не то слово! Серафима баяла, будто Янка бегала к самому Никифору, всё желала возвратить тебя к нам. Ничего не добилась, лишь, наоборот, получила повеление выпустить меня на свободу. — Наклонилась к уху и добавила шёпотом: — Сёстры говорили — Янка поклялась, будто не оставит тебя в покое даже у Феоктиста.
— Ну, уж это — дудки, — рассмеялась Ксюша. — Руки коротки.
Катя продолжала вполголоса:
— Ох, не зарекайся. От нея всего можно ожидать. Пребывай начеку. И особливо — не ешь незнакомой пищи.
— Что с тобой, сестрица? Ты и в самом деле считаешь?..
Та ответила, опустив глаза:
— Бережёного Господь бережёт...
— Ну, не знаю, право. Ты сгущаешь краски.
— Осторожность не помешает, душенька.
Да, сестре Варваре, прежней Адельгейде, было от чего призадуматься. И особенно страхи возросли на Медовый Спас: ей прислали от келейника Феодосия приглашение появиться в настоятелевых палатах.
— Для чего ж такое, не знаешь? — удивилась Ксюша, обращаясь к посыльному — мальчику-послушнику.
— Два бочонка мёду прибыли в подарок из Янчина монастыря.
— Как — из Янчина? — вздрогнула Опракса.
— Из Андреевской обители, значит. Для тебя, сестра, и владыки Феоктиста.
— Господи, помилуй! — вся похолодела она. — Это ж неспроста!
— Ясно, неспроста, — подтвердил разговорчивый паренёк. — А по поводу праздника.
— Да, хорош праздник, ничего не скажешь! — И помчалась предупредить келейника о возможной опасности.