— Это вечное рабство, ты все еще жаждишь быть рабом самого страшного из творений Бездны? — снова спросила она, хотя это было не по правилам. Творец, не должен был сомневаться в решении своего птенца. Это могло заронить сомнение в душу перед самим обрядом и повысить риски на смерть, но вамп просто не могла допустить, чтобы у нее в рабах был тот, кто не понимает всего.
Юноша глянул ей в глаза. В них по прежнему плескалась боль, но где-то в глубине оказалась и ирония. Он медленно кивнул, не отрываясь глядя ей в глаза, словно хотел, чтобы она тоже сделала выбор. Чтобы она тоже решила — стоит ли он того. Словно желал показать, что не в бреду, не от страха кончины выбрал, а именно из-за нее.
— Как тебя зовут, друг мой? — совсем ласково спросила она.
— Адриан, — ответил юноша и дернулся. Его сердце пропустило пару ударов и забилось медленно и почти не слышно. А сам от боли потерял сознание, но был еще жив.
— Адриан — Антуан, — задумчиво протянула она, наматывая на указательный палец прядку грязных волос. А затем усмехнулась, как уже давно не делала, с радостью и легкой грустью в слишком многое видевших глазах. — А ты снова оказался прав, любимый друг. Я все-таки нашла того, кто станет выполнять приказы, даже после моего ухода.
Марэна отложила перо и откинулась в кресле. Она уже давно вела дневники, и каждая запись казалась очередной точкой на отрезке жизни. Писала она их откровенно и без прикрас. Вамп знала слишком много, чтобы говорить метафорами и намеками. Если бы кто-то, кроме нее самой мог прочесть записи, то заполучил бы весомый довесок к силе. Однако она знала совершенно точно, что никто, кроме того, кто займет ее место, не сможет даже открыть дневники.
Послышались плавные кошачьи шаги в самом конце коридора. Вамп недовольно скривилась. Ей снова не удалось побыть одной. Она снова скучала по тем временам, когда ей не приходилось отвечать за сохранность двух рас в двух мирах. За своих она была спокойна, потому что была единственным первородным на весь мир, а вот реальность Антуана постоянно требовала присутствия и разбирательств в детских, порой нелепых игрищах прочих первородных и высших. Если в первое столетье это радовало и забавляло, подарило дыхание молодости, то сейчас она все чаще ощущала, что пресытилась кровью и ответственностью. Дети Антуана отличались редкой, для вампиров, истеричностью и неуверенностью в собственных силах. Как она не старалась поменять это — так и не смогла.
По ее глубокому убеждению Антуан выбирал птенцов, не заглядывая в будущее, а желая помочь покалеченным душам. Если в первый момент это кажется правильным, то спустя века становится ясно, что такие создания не способны сами за себя постоять. Они словно дети, не желающие взрослеть. А она оказалась не готова к такому потомству. Веками видеть перед собой только трусливых слуг, а не соратников и товарищей на деле куда сложнее, чем на бумаге. Она пыталась в своих записях предупредить будущего преемника, что защиты и помощи ему не окажет никто.
В том, что преемник будет, она не сомневалась и теперь прекрасно понимала слова Антуана в его последние минуты. Ты действительно ощущаешь тяжесть и усталость. Друг оказался прав в совете про ученика, а значит ему стоило верить и про преемника. Хотя разум сопротивлялся надежде, что где-то в ее мире есть столь же древняя душа, готовая пройти метаморфозу первородного вампира, к тому же удерживающего в себе две сущности пары совершенно разных разумов.
Она захлопнула книгу и встала с ней. В этот момент дверь бесцеремонно распахнулась, и в кабинет влетел Адриан.
— Почему ты не сказала, что на тебя объявлена охота!? — закричал он.
Глаза бешенные, на скулах играют желваки, и губы стянуты в тугую нитку. Значит разговор будет долгим и не приятным. Воспитание именно этого вампира давалось ей особенно тяжело. Юноша отчаянно сопротивлялся новым реалиям своей судьбы и отказывался видеть в ней вампира. Он словно видел в ней мать или сестру, человека. Он кричал, когда она была ранена и дарил подарки на человеческие праздники. Она орала на него, проводила обряды по внушению — но все бессмысленно. Этот вампир не видел в ней творца, а видел человека, равного себе. А эта слишком раздражающая вольность для существ, привыкших принимать уважение и выказывать его.