Какой же я глупец! Не раз и не два куряка твердил о желании разведать, как «устраиваются» молодые любовники, какие позы принимают, обнимая друг друга… Вот и выбрал время.,.
Опять ошибся!
Алексей Федорович оперся о стол и принялся кого-то или чего-то ожидать. Я притаился за выступом стены возле входа в палату. Удобная позиция — и сопалатники, если вдруг проснутся, не увидят, и от поста дежурной сестры не просматриваюсь.
Из женской палаты, тоже крадучись, выбралась женщина в накинутом халате. По походке, манере держать голову — Нефедова! Ей-то что потребовалось в ночном коридоре?
Две фигуры — подпрыгивающая на костылях, Алексея Федоровича, и «плывущая», Галины — встретились. Говорили шепотом — я ни слова не расслышал, кроме шелеста голосов.
Надо бы подобраться поближе, но — нельзя. От моего выступа до поста медсестры — ни одного укрытия. А я дорого дал бы за одно единственное словечко из беседы «заговорщиков»…
Прошло несколько минут.
Нефедова, пугливо оглядевшись, скользнула в свою палату. Алексей Федорович запрыгал на костылях по коридору. Я покинул «наблюдательный пункт», пробрался в палату и нырнул в постель.
Очередной вопрос, растолкав все остальные, поднялся над ними. Что связывает бухгалтера и одутловатую даму? О чем договаривались они в ночном коридоре?
11
Гена счастлив. Завтра его навестит жена! Об этом он сообщил во всеуслышание, стеснительно улыбаясь и радостно подмигивая. Повеселел, разрумянился… Праздник! Хорошо-то как!
Я понимаю калеку: действительно, хорошо!
В палате появляется Фарид. Глаза припухшие, веки красные. Снова всю ночь не спал — дежурил со своей Мариам. Алексей Федорович вызывающе облизывает сухие губы. Петро выразительно подмигивает и тоже облизывается.
— Доброе утро! Как спалось?
— Спали-почивали… А ты, конечно, глаз не сомкнул — трудился, как пчелка, — ехидничает Алексей Федорович. — Гляди, переработаешься, еще пуще разболеешься. Тогда никому не будешь нужен… Даже зазнобе… Зато я, как вечером уснул, так всю ночь прохрапел на одном боку… Полакомился девкой?
Фарид не обижается, смеется.
Значит, куряка всю ночь проспал на одном боку? Это он говорит на всякий случай, подчеркивает — не было ни ночной прогулки по коридору, ни таинственной встречи с женщиной. Еще одно доказательство в общую колоду — беседа с Нефедовой не случайная, она запланирована и говорили они не о модах в этом сезоне…
А вот Фариду я по-хорошему завидую. Молодость! Есть ли у человека лучшая пора жизни? Один мой знакомый, военный пенсионер, тот самый, который защищал Белый Дом, однажды задумчиво сказал: «У человека — две половины жизни. Первая, когда он впервые любит, вторая — когда с грустью и радостью вспоминает о первой любви. Кто лишен этого — калека, без прошлого и будущего…»
— Батя, тебе передача, — протягивает Фарид плотно набитый целлофановый пакет. — Жена, да? Хорошо, когда о тебе заботятся, да!
Парень так и светится счастьем, щедро делится им с окружающими. Даже с недругами, типа бухгалтера.
Я в самой категорической форме запретил Наташе появляться в больнице. Объяснил: не лечиться еду — работать. Поэтому ее присутствие создаст определенные помехи… Но передавать разные домашние вкусности не запрещал…
Аккуратно развязываю пакет, вываливаю на тумбочку краснобокие яблоки, баночку с домашним винегретом, любимую мною ливерную колбасу, разодетые в цветастые обертки конфеты… А где курево? Ведь позвонил и строго-настрого приказал прекратить придуряться, передать пяток пачек сигарет…
Ага, вот они, на самом дне — «пегасы»…
Передача разделена на шесть частей. Одну — в тумбочку. Осталось одно неразделенное яблоко. Пришлось резать его на дольки. Справедливость прежде всего!
— Отец, зачем ты так, а? — укоризненно качает лохматой головой Фарид. Локоны подпрыгивают на высоком лбу, будто девчушки на скакалках. — Бери пример с куряки — все сам под одеялом пожирает. Потому и худеет — не идет впрок. Зато здоровый, будто буйвол. А ты — немощный, старенький, больной… Эх, батя, приезжай к нам на Каспий — откормлю, отдохнешь — выздоровеешь…
— Спасибо, Фарид, за приглашение. В больнице малость оклемаюсь — подумаю… Как мать с отцом: живы-здоровы?
— Отца убили в Карабахе, мать больна, с трудом ходит… Хочу вместе с Мариам поехать к ней, порадовать. Порадуется — выздоровеет…
— Правильно, обязательно поезжайте… А сейчас, прошу тебя, разнеси по тумбочкам яблоки и конфеты… Не вздумай отказываться. Сам говоришь — старик, а на Востоке стариков уважают и слушаются…
Фарид, по-прежнему укоризненно качая головой и что-то неодобрительное бормоча, разносит мои «презенты».
Я углубился в приложенное к пакету письмецо.
Ничего особенного. Наташа верна себе — всего понемногу. Разбрасывается, не может сосредоточиться на главном…
Ага, вот оно, самое интересное… Жену навестил Гошев, «просил передать тебе привет. Скоро увидитесь. Все твои просьбы он выполнил…»
Николай-то выполнил, а я? Набор не связанных друг с другом, нередко необъяснимых фактов и догадок. Можно подумать, что собирал и анализировал их не сыщик с сорокалетним стажем, а едва оперившийся оперативник…
Впрочем, нельзя быть таким придирой. У любого человека есть свои взгляды, своя мерка ценностей.
12
Утро занялось слякотное. Из окна, рядом с которым стоит моя кровать, видно здание больничного морга. Ничего не скажешь, приятное соседство! Сейчас оно заштриховано в косые полоски дождя.
Скверное место и выбрано неудачно — под окнами двенадцатиэтажного больничного корпуса. Лежишь и перед глазами — возможное «переселение»…
Часам к десяти появилась жена Гены. Не вошла — вплыла в палату, будто разукрашенный теплоход в гавань. На лице пристроено умильное выражение, смешанное с приторной радостью… Как же иначе, свидание с любимым мужем!
Роскошная дамочка! Пухленькая, небольшого роста, с высокой грудью и губками бантиком. На таких заглядываются мужики-сластены. Будто примеряют их на роль своих любовниц.
Но в облике женщины есть что-то неприятное… Что?… Может быть, привычка разговаривать с людьми, глядя в сторону? Спрашивает сестричку о состоянии мужа, а глядит на «такелажника». Обращается ко мне с просьбой дать на время стакан, а косится на Алексея Федоровича.
Словно разговаривает сразу с двумя собеседниками. С одним — движениями губ, с другим — глазами…
У любого человека имеются свои особенности, не стоит осуждать, придираться. А вот равнодушия, которое так и выпирает в каждом слове, в каждом жесте супруги Гены не объяснить, не простить.
— Как спалось, Геночка?
И замолчала, разглядывая кого-то в коридоре.
Я отвернулся к окну, вглядываясь в приземистое здание морга. Но поневоле слышал разговор супругов. Лучше, конечно, выйти из палаты, прогуляться по коридору, но боюсь растормошить притихшую боль.
— Нормально…
— Как себя чувствуешь?
— Нормально…
Ловлю себя на том, что мне до тошноты неприятны заботливые вопросы и односложные ответы… А что особенного? Ведь и Наташа частенько спрашивает меня о том же… Но у Гениной половины — все правильно, слишком правильно, будто отрепетировано перед зеркалом…
Компенсируя равнодушие, супруга старательно поправляет под головой мужа подушку, подтягивает сползшее одеяло. И снова назойливая мысль: выступает на сцене, произносит заранее выученную роль, разыгрывает заданные мизансцены…
— Все нормально… Все хорошо, — улыбается счастливый калека. — Спасибо тебе…
— Чувствует себя парень отлично, спит здорово, — насмешливо вступает в беседу гулким своим голосищем Петро. — Видит сладкие сны… Вроде танцует на балу… Вира-майна, вира-майна…