Мужчина проглотил последнее слово, означающее место, куда собирается родня перевезти Гену. Кадык предательски вздрогнул, вздулся и снова опал. Будто кадыку тоже нелегко глотать явное вранье. Никто не собирается забирать калеку домой. Ни жена, ни родственники. Мечутся по начальственным кабинетам с грудой справок и характеристик, охают-ахают, выбивают место в богадельне…
А как же мать безногого? Неужели и она настолько очерствела, что отказывается от своего ребенка?
— Цветы на могилку мамы посадил? — Гена будто подслушал мои сомнения и решил их развеять. — Я хотел, да вот, не довелось
— Неужели не посадил? — деланно возмутился брат. — Не могилка получилась — клумба! Соседи приходят — любуются. Я уж постарался, ни денег, ни времени не пожалел.
— Спасибо.
В палате — угрожающая тишина. Сейчас в ней нет противостояния, нет вражды и недоброжелательности. Больных объединило понимание разыгрываемого спектакля, в котором царствуют фальшь и притворство
Куряка ехидно жует тонкими губами, будто в рот попало нечто несъедобное, которое, если не выплюнуть, отравит организм.
Петро поглядывает на посетителя с интересом. Так смотрят на резвящуюся в клетке обезьяну — что еще она выкинет, какой фортель покажет? В его взгляде — брезгливость и… нетерпение… Заканчивай, мол, придуряться, времени — в обрез…
Чего именно ожидает от посетителя «такелажник»? Одна из версий — встречи с глазу на глаз.
Иван выразительно подмигивает. Едва заметно, полуобернувшись к окну. Не вмешивайтесь, товарищ генерал, лежите спокойно — все беру на себя.
— Прости, Геночка, мне нужно спешить, — произносит посетитель, переглянувшись с Петро. — Выделили мне для посещения больницы всего один час. Сейчас в банке такие строгости — не отпроситься. Время посещения туалета и то — под контролем… А по выходным заедают хозяйственные дела: то на дачу съездить, то на рынок за картошкой смотаться, то холодильник барахлит… Да что я тебе рассказываю, сам, небось, в такой же каше варился… Так что ты не обессудь…
— Побудь ещё немного, — просит Гена. — Начальство поймет…
— Ладно… Несколько минут посижу. Хотя и знаю — выговор обеспечен, премия — тю-тю…
Братья молчат. О чем говорить, если все уже сказано, разжевано пережевано. Любая фраза — повторение.
— Пора мне — вира, — с тяжелым вздохом опускает ноги с кровати Петро. — Пока доползу до туалета, пока справлю нужду, пока возвернусь — позвонят к обеду… Эх, житуха инвалидная!
— А я помогу, — предлагает Иван и, не ожидая согласия, торопится к «такелажнику». — Заодно узнаю, где расположено то самое место, куда даже наш Президент пешком ходит. Новичок я, ребята, молодой, необученный. Где у вас курят, кроме как в палате?
— На лестничную площадку сбегаются, — вступаю в разговор я, подозревая в добровольной помощи Ивана нечто особенное. — Рядом — перевязочная и процедурная. Там тебе, паря, тоже доведется побывать. Так что примеряйся заранее…
— Спасибо, дед, за информацию…
Шаркая подошвами поношенных тапочек и придерживаясь за спинки кроватей, Петро ковыляет к вешалке-стойке, на которой висят «общественные» халаты. Сидорчук предупредительно набрасывает на него синий, обтрепанный снизу, заботливо застегивает пуговицы.
Я про себя улыбаюсь. Артист, а не сыщик! Ему бы в цирке выступать с фокусами. Теперь понятно, откуда взялись неожиданная забота и душевное рвение моего соседа… Нового соседа. Небось, изловчился фокусник опустить в карман халата плоскую коробочку магнитофона. Не зря по управлению ходили упорные слухи: Сидорчук, дескать, в детстве зарабатывал нелегкое пропитание карманными кражами. Ловко избавлял лопоухих граждан от кошельков и бумажников, с талантливой простотой вырезал хозяйственные сумки болтливых дамочек.
Давняя «специальность» пригодилась лейтенанту и в слежке за преступниками…
После того, как, поддерживая друг друга, Петро и Иван покинули палату, заторопился Гении брат. Наспех поцеловав безногого, еще раз заверил его в том, что жена непременно прибежит. Если не завтра, то послезавтра обязательно. И удрал.
— Повидался с братцем? — ехидно осведомился Алексей Федорович. — Думаешь, он навестил тебя, подгоняемый родственными чувствами? Соскучился по близкому родственнику, да? Как бы не так! Отбыл номер. Сколь видел я таких людишек — не перечесть. Теперь добрых полгода станет рассказывать сослуживцам о своей любви и заботе. Что он там тебе приволок? — Куряка вытянул шею и сделался похожим на любопытного гусака. — Дерьмовые яблочки по полтиннику за тонну, два апельсина, доживающих свой век… Ох, ты гляди, на помидоры расщедрился… Ну-ка, ну-ка…
Куряка встал на костыли и проковылял к постели безногого. Осматривал яблоки, ощупывал помидоры, опуская лучшие в свой карман…
— Зачем вы так! — не выдержал я. — С людьми, как с сигаретами: выкурил и — в урну! А человек — не окурок, он — живая плоть, мыслящее существо. С ним осторожно надо обращаться…
— А я разве не осторожничаю? — искренне удивился Алексей Федорович. — Вишь, берегу от потолстения. Гене сейчас никак нельзя толстеть — обрубки не удержат…
— Ему и без того нелегко, а вы ковыряетесь в душе, будто дворник в мусорном ящике… Мерзко все это, до тошноты мерзко!
Я ожидал встречного раздражения, матерных угроз при случае разделаться со мной. По неизвестным причинам куряка промолчал. Постукивая костылями, возвратился на свое место, выложил добычу в тумбочку.
И отыгрался на Гене:
— Не сомневайся, паря, паперть для таких калек, как ты — выгодное вложение капитала. И при деле будешь, и при доходах немалых. Лабораторным интеллигентам, небось, раз в полгода зарплату хлипкую выдают, а около церкви — ежедневно тысяч по сто с гаком. А уж, каков тот гак, от тебя зависит, как преподнесешь людишкам свое уродство… Скажешь, нет?
Вопрос брошен мне, как перчатка-вызов на дуэль. Но я успел утихомирить разыгравшийся гнев и промолчал.
Бухгалтер победно огляделся — не осталось ли в палате других супротивников? Кроме нас, четверых, покорно склонивших головы, никого нет. Выждав некоторое время, презрительно плюнул на пол. И снова вцепился в одноногого инвалида…
— Не желаешь на паперть по причине безверия — ползи в метро. Там, на полу в переходах, много сидит таких, как ты, убогих. Подстели тряпицу погрязней да подырастей, выставь обрубки и сиди-посиживай. Можешь даже на досуге труды научные изобретать.
Все равно куряку не переспорить — зряшная трата времени. Он не признает чужого мнения. Вмиг заглушит осторожные возражения кузнечным молотом тяжеловесных доказательств, засыплет похоронным пеплом ехидных сравнений, добьет залпами злющих матюгов.
Гена молча рассматривает надоевший потолок, словно разыскивает там черное будущее инвалидной своей судьбины.
Возвратился развеселый Сидорчук.
— Унитазы — класс, лидеры всех наших двухсот пятидесяти партий позавидуют. Мурлычут, будто сытые коты. Сам проверил… Не зря Петро так прочно пристроился в кабинке, что раньше чем через час оттуда не выползет…
Все понятно. Магнитофон пристроен и пущен в дело. Приковыляет «такелажник» — Иван изымет аппарат и не позднее завтрашнего дня — может быть, и сегодня! — мы получим возможность прослушать доверительный разговор двух бандитов… Вернее, бандита со своим подручным.
Сидорчук с разбега прыгает на койку с такой силой, что все ее металлические суставы взвизгивают, прося пощады. Изловчившись, довольно подмигивает мне… Все, батя, о'кей! Скажешь Гошеву: пусть готовит приказ о премии. За хорошую работу, талантливую роль и так далее, и тому подобное…
В палату влетает Фарид. Именно влетает, а не входит. Никогда не поверишь, что у парня ноги гниют, покрыты гнойными язвами. Азербайджанец счастлив, а счастливые люди боли не ощущают.
— Соперник у меня завелся, батя, да? Резать его буду, кишки на башку чалмой намотаю, — кричит он, явно игнорируя остальных обитателей палаты. — Понимаешь, ходит за Мариам, будто его к ее джинсам приклеили… Увижу еще раз — зарежу — делает он зверское лицо, таращит полные счастьем глазища. — И второй, кажется, появился… Убегает Мариам от них, а я говорю: зачем убегать? Все равно ты моя, никому не отдам. Пусть ходят, слюнки глотают, а попытаются приставать — зарежу!