— А мы не смоемся отсюда! Надо будет, коль припрет, своих прижмем, чтоб потеснились, — оскалился Таранка.
— Нам без понту срываться отсюда, да еще теперь — к зиме, когда колотун всех мудаков по хазам держит. Да и навары здешние — жирные. Вон антиквара тряхнули! И глянь! В общаке, будто банк накрыли! — радовался Глыба.
— Вчера фартовые намекали, что лыжи вострить отсюда нам придется. Коль сами не слиняем — подмогнут. Обещали… Я тоже им… Ну, вроде заглохли. Надолго ли? — сказал пахан.
— Да хавай ты! Не крутись! — разозлился Шакал на Задрыгу, слушавшую всех, крутившуюся то в одну, то в другую сторону.
— Если все верняк, Седого убрать придется. Нам или другой малине, но не спустит ему сход подлянку. И за маэстро душу вытряхнут. Жаль, что на его клешне наша метка, — сказал Боцман
— Не клешню, кентель у него оторвут, — рассмеялся Хлыщ и добавил:
— А кто пронюхал, что ростовские лягавые расписали всех?
— Законники двух мусоров замокрили по дороге. С того и заварился кипеж.
— При чем Седой?
— Его лягавый в вертолете был! Паханил мусорами. Видно, многому Седой научил. Сам бы не допер, как путать законников.
— Тем виноват Седой, что лягавый дышит. А ведь я перо в фартового кидал. Мента не враз приметил, — сознался Шакал и ухмыльнулся:
— Лягавого убрать не сложно. А Седой голым в клешни не дастся. Сам был стопорягой! Он умеет колганы без резьбы откручивать. Его учить не надо. Скольких ожмурил! За себя постоять сумеет!
— Уж не ссышь ли ты его — Шакал? — рассмеялся Боцман в лицо пахану. Тот побледнел. Шагнул к законнику.
— Чего кипишь? Ты не на меня, на Седого слабак! — смеялся Боцман.
Шакал врезал кулаком в мясистый подбородок Боцмана:
— Не прикипайся, падла! Не дергайся. Не то пожалеть тебя, станет некому.
Задрыга тут же воспользовалась случаем, вогнала стрелу в плечо Боцмана, тот озверело за нею вдогонку бросился. Капка под стол влетела, фартовый сунулся следом, все банки, бутылки, тарелки, на его голове и плечах оказались:
— Пахан! Угомони ее! — взмолился Боцман, костыляя Капку матом. Та его за ногу к столу привязала. Хотел шагнуть Боцман и носом пол пропахал. Кенты хохочут, вытаскивают Задрыгу из-под стола, загораживают от фартового. Тот свирепеет.
— Кончайте дергаться! — прикрикнул Шакал на обоих. И добавил:
— Она дура, потому что зелень пока! А у тебя и под старость в колгане кроме гавна ничего не заведется… Приморись, мудак! Отвали от Задрыги!
Капка слушала Пижона. Тот рассказывал, как он сегодня трехал с ленинградскими законниками.
— У всех свое! Чего он сопли распускает, что фартовать невмоготу? Что фрайера «пушки» заимели, собак в хазах держат. Так всегда было. Зато они тут дышат! Город — громила! Тут хазы хоть каждый день меняй. Закадри почтальонов, они за стольник о своих участках все вякнут. И о собаках, и хозяевах. Кто как и чем дышит. Зачем самим нарываться вслепую? А как мы фартуем? — перебил Пижона пахан и велел Задрыге рассказать, как она с барбосом сумела сладить?
— Приморила на удавке, потом пузо ему распустила. Но тяжелый гад. И сильный. Но у меня злости было больше, чем у него. Потому и одолела, — созналась Капка.
Стремачи, получив от девчонки свое, радовались до бесконечности. А Капка, считая себя прощенной, мечтала, как завтра пойдет она в дело вместе с малиной. Но… Вечером к Шакалу пришел ленинградский пахан, сказав, что возник для важного разговора, уединился в комнате с Шакалом до глубокой ночи.
— Просил монеты вернуть. Фраер из Пушкино к лягавым возник. Менты все малины трясут. Ботал пахан, будто коллекцию эту старый пидер завещал музею, когда сам откинется. Оттого менты кипеж подняли. Чтоб на халяву коллекцию загрести. Ну да не сфаловался я! Вякнул, мол, ничего про монеты не знаю. А коли повезет, тоже не верну. У нас та коллекция целее будет, чем у лягашей.
— Не допру, с хрена ли фартовые ментов ссут? — удивился Боцман.
— Как они в дела ходят? С добро — лягавых? — рассмеялся Пижон.
— Верно, у них Седой в паханах приморился! — вставил Таранка.
— Ботал пахан, что тот старый хрен вякнул в лягашке про пацана, какой его тряхнул. В темноте его не увидел. Но голос узнает.
— Уморил пидер! — рассмеялась Задрыга.
Но… Смех ее прервал громкий стук в дверь. В хазу вломились фартовые города. И, взяв в плотное кольцо Черную сову, потребовали тут же выложить коллекцию.
Задрыга, отмерив по локоть, обозвала законников козлами и послала матом, по-мужичьи грязно. Ее хотели достать из-за спины Глыбы, надежно загородившего собою Задрыгу.
Драка началась, как только местные попытались отодвинуть Глыбу. Тот пустил в ход пудовые кулаки. Задрыга успела вырубить двоих гостей, не ожидавших от Капки такой прыти. Переобувшись мигом в свои «растоптанные», она выбивала из драки одного за другим чужаков. Кому бок порвала, живот, другим — ноги пробила.
Кровь, мат, хруст, стук переполнили хазу. Вот в дверь кто- то позвонил. Громко, настойчиво. И все разом утихли. Свои и чужие вспомнили, что все они — фартовые, а за стенами
хазы — чужой, враждебный мир, с лягавыми, овчарками, фраерами.
Законники ждали, повторится ли звонок? Но нет. Хлопнула соседняя дверь, значит, могут позвонить лягавым.
— Кончай махаться, кенты! Давай по-честному трехать! — предложили местные.
— Ну уж хрен! В нашу хазу возникли махаться, а теперь ботать с вами? — взъярился Шакал.
— Прости, пахан! Но ведь за эту сраную коллекцию уже три малины замели лягаши. Кентов в ментовке метелят. Законников! Наших! Нет сил такое терпеть!
— Не хочешь своим на халяву уступить, верни за рыжуху или за башли! — предложили местные.
— Сколько дашь? — спросил Шакал, оживившись сразу.
— Два «лимона», это ее родная цена!
— Накинь еще один и сговоримся! — ответил Шакал.
— Столько не будет. Два и хана!
— Нет! — отрубил Шакал.
— Тряхни Жмота! Да шустрей! Вякни, через месяц верну! — говорили меж собой законники. И вскоре кто-то выскочил в дверь, побежал за деньгами.
— Давай мировую раздавим! — выдернул местный бутылку из-за пазухи. И, наскоро умывшись, залепив раны и царапины, приложив смоченные холодной водой полотенца на фингалы и шишки, садились к столу, забыв о недавнем.
Вскоре фартовый принес деньги. Их пересчитали. Шакал сгреб, и вернул монеты, весело подморгнув Капке. Та цвела. Эта сделка и цена — устроили ее. Она знала, что даже в банке кентам не всегда обламывалось унести больше одного лимона.
На следующий день, когда малина еще спала после бухой ночи, к Шакалу пришел посланник из Ростова.
— Новый сход будет. В Минске. Так законники хотят. Тебя вызывают. Всех паханов. Через неделю — будь!
— Нового маэстро выбрать надо?
— И это, и другое, — ответил загадочно и поспешил уйти.
— Пахан! На сход все возникнем! Одного не пустим! Видать, за Седого с тебя захотят снять шкуру! — предположил Пижон и добавил:
— Сами вовремя не смогли убрать мудака! Теперь дергаются! Козла хотят из тебя сделать!
Шакал ухмыльнулся невесело. Кто-кто, а он знал, всякому фарту конец приходит. Разным он бывает. Не хотелось лишь ожмуриться от клешней своих — на разборке, либо — в лягашке — на сапогах ментов.
— Может, и верняк ботаешь, Пижон! Только из этой разборки, если сход решит ожмурить, вам меня не вырвать! — опустил голову Шакал и подозвал всех к столу.
— Вы все слышали! Все знаете! Вдруг последние дни я паханю, так вот, что трехнуть хочу! В общаке теперь башлей хватает. Из них — больше половины — Задрыгины! Она принесла. Вдруг меня не станет, ее долю отдайте Капке. Кто зажмет иль замокрит за башли мою дочь, не боясь греха, пусть малина не спустит тому! Не допустите это! Я и в жмурах за Задрыгу со всех и с каждого спрошу! Покоя не дам! Она одна дышать не сможет. В отколе — откинется. С нами фартует с пеленок. И удача, вместо матери, пока с нею ходит, не покинула! Вдруг непруха прижмет, дышите вместе! Не гоните от куска никого! — сказал пахан.
— Зачем, Шакал, заранее откидываешься? — испугался Глыба.