— Нет.
— А почему на одной шконке?
— Я об уживчивости. Меня все уважают, — говорил Циркач.
— За что кликуху свою получил?
— В детстве побирался. Плясал лихо для толпы. На руках ходил. Так и прозвали.
— Прохавал ты свою кликуху! Вырос из нее. Сколько же фартуешь с законниками?
— Восемнадцать лет. Да двенадцать на Колыме. В пяти ходках был. Из четырех — линял. Питон — третий пахан.
— Почему так много паханов сменил?
— Один — в ходке откинулся. Второго — мусора ожмурили. Питона — свои…
— Роковой кент! — хмыкнул Пижон.
— Это паханы невезучие! — огрызнулся Циркач и отвернулся от чужой малины, обидевшись за намек.
— Потом мы взяли Тещу!
— Кого! — не поверил Шакал в услышанное.
— Теща! Кликуха кента!
— Шмара у вас? — привстал Глыба, разглядывая заросшего щетиной мужика. У того волосы росли прямо изо лба. На лице лишь глаза и нос кое-как угадывались. Все остальное утонуло в черных, патлатых кудлах.
— Ну я— Теща! Я! Не темню! Так в зоне бугор-паскуда назвал! Чтоб ему колючки рожать до гроба!
— За что?
— За дело, из-за какого загремел в ходку на червонец! Тещу начальника милиции тряхнули. Все б ладно! Навар сняли жирный. Да кенты по незнанью натянули ее. И меня подбили на это. Когда попухли, она меня по низу признала, шалава подлая! А еще культурной прикидывалась. Вякнула своему зятю — лягашу:
— Васек, хочу убедиться, что ты всех поймал! Прикажи им снять штаны!
— Тот дурак-дураком, а и то покраснел и вякает:
— Что вы, мамаша, не могу! Не положено такое. Вы в следствии — человек посторонний.
— Я пострадавшая! — кричала баба. А потом мне в зону три посылки прислала. Я ей не писал, не хавал грев. А бугор барака пронюхал. И хана… Приклеилась поганая кликуха, как гавно к порткам. Не отодрать, — сетовал мужик.
— Наперсток! — вытащил остроносый мужичонку, какого из Черной совы одна Капка и приметила.
— Зелень, что ли? — глянул Боцман недовольно и добавил:
— Своего такого гавна хватает!
— Кто «зелень»? Это об мне? — залютовал человечек. И обложил Боцмана таким забористым матом, что все фартовые до колик расхохотались.
— В фарте я — первая фигура! Личность с царского рубля! Я — везде — удачу приношу с собой! Хоть на воле, или в ходке! Пока вы, дубинного роста, оглядитесь, я уже с наваром смылся из любого банка, из магазина!
— Это точно, под юбкой у баб, в такие места шнырял, нам и не снилось. Вместе со сторожихами, вахтершами! Он и впрямь — золотая кубышка. Его Питон берег особо. Как талисман, — сказал остроносый.
— А сам кто будешь? — спросил Шакал.
— У меня кликух много было. Самая клевая — Трубач.
— Не подходит она тебе! — рассмеялась Капка и выкрикнула:
— Буратино! f
— Тоже красиво! — согласился сразу.
— Я всегда с Питоном фартовал. Но он всех нас на доле обжимать начал. В общак ложил. Зажиливал на хамовку. Оттого хотели слинять, отколоться от него в другую малину.
— А чего из своих пахана не сделали?
— Никто не согласился! — признался Буратино.
У Боцмана от услышанного рог открылся удивленно:
— Все как один — шибанутые! — вырвалось у него невольное.
— Сам малахольный! — взбунтовался Наперсток. И заговорил:
— Пахан особым должен быть! Всех в клешнях держать! А мы только воровать умеем. На паханство — голова и характер нужны. Как у вашего! Мы о нем слыхали много! К другим — не прихиляли б! Уж дышать, так с Шакалом! Фартовых много, а паханом один становится. Мы выбрали — вашего!
— Располагайтесь! Так, кенты? — оглянулся Шакал на своих, те согласно закивали головами.
Наперсток сразу к Задрыге подвалил. Решил самостоятельно познакомиться, попытался погладить ее кошку. И тут же взвыл, отскочил в сторону, ошалело, держась за проколотый носок ботинка. Боцман ликовал. Теперь Задрыга надолго от него отстанет, покуда все свои пытки не применит к новичкам, о нем не вспомнит.
Он радовался, как ребенок, представлял себе спокойную жизнь хотя бы на полгода и решил сегодня хорошо выспаться. Предвкушая предстоящее, Боцман сел на кровать, чтобы снять носки и тут же взвился к потолку с диким криком. За его задницей потянулось одеяло.
Капка положила под него дощечку, с вбитыми гвоздями… Боцман, как всегда, не увидел.
— Чтоб тебе, облезлая курва, до смерти в таких койках канать! — кричал Боцман, пытаясь поймать Капку.
Задрыга заскочила ему на плечи, со спины. И ухватив за уши, пригрозила:
— Будешь много трандеть — откушу лопухи!
На эти ее проказы Черная сова не обращала внимания давно. И новички не восприняли всерьез выходки Капитолины. Слышали, что девка эта выросла в малине, а значит — своя в доску…
Кентов Питона устроили тут же. Накормили, выпили за знакомство, за предстоящий фарт
Задрыга в эту ночь долго не ложилась спать, слушая рассказы новых кентов. Вот так она любила лежать лишь рядом с двумя законниками — с Пижоном и Тетей. Они не только много знали, а и защищали, понимали Капку, баловали ее. Особо Тетя. Он никогда не забывал о девчонке и всегда приносил в глубоченных карманах — пряники, конфеты, шоколадки. И едва переступив порог хазы, давал Капке шмонать себя. Гостинцы рассовывал по многочисленным карманам и
радовался, когда Задрыга сопя доставала сладости, тут же съедала их.
— Хавай, кентенок, горькое семечко! Лопай хоть ты! За себя и за нас! — гладил Капку по голове, худым плечам. Он один следил, чтобы Задрыга не простыла. Чтобы была одета тепло и нарядно. Чтобы у нее было все, что полагалось девчонке. Он опекал ее без просьб. И Задрыга постепенно привыкала к человеку. Она садилась за стол только вместе с ним. Она никогда не огорчала его.
Тетя в малине держался незаметнее всех. Он почти не участвовал в разговорах. Никого не ругал, не матерился и никогда не выпивал.
В раннем детстве переболел менингитом и знал, что малейшая доза спиртного приносит адскую головную боль. Он был сластеной. И кто знает, как бы относились к нему-в малине, если бы не беспредельная доброта этого человека. Ему прощали лень. Он даже к шмарам не ходил из-за нее. Но в делах был удачлив.
В фарт он попал случайно. Эвакуировали из Мценска детей детского дома на Урал. В Орловскую область с часу на час должны были войти немцы. Тете тогда было не больше пяти лет. С двумя сверстниками он заигрался в прятки. Потом уснул в лопухах. Проснулся — никого… Стал плакать. Вышел на дорогу. По ней уходили беженцы, унося с собой лишь самое необходимое.
Он тянулся к ним, просился на руки. Его отталкивали. Самим бы выжить. Следом за беженцами шли воры, прихватившие из брошенных домов все ценное. Они и увидели мальчишку, кричавшего одно слово:
— Тетя!
В Орле его пристроили к барухе, чтобы подрастила пацаненка. Навещали его. А едва подрос, забрали в малину.
Он помнил имя свое. Володька. Больше ничего не знал. Да и не требовались ему биографические данные.
Уже после войны, когда Тетя впервые попал в руки милиции, сделал о нем запрос следователь в детский дом, сумевший сохранить архив. И, как потом узнал Тетя, имелись у него, как и у прочих, фамилия и отчество, даже год и дата рождения. Была и семья, громадная, дружная, работящая. Была и бабка. Она жила в деревне и больше всех любила Вовку. Его и в тот роковой год привезли к ней на все лето. Но… Бабка пошла на реку полоскать белье и не вернулась больше в дом. Куда делась — никто не знал. Ее не искали, как и родителей, и всю семью. Поспешили сдать Вовку в детдом от греха подальше
А через месяц началась война…
Следователь милиции долго разыскивал семью Вовки. И нашел… От нее, к тому времени, осталось совсем немного. Обоих родителей, работавших на танковом заводе, репрессировали как врагов народа. Увезли на колымскую трассу. Старших — брата и сестру — сослали в Казахстан, где оба умерли, не перенеся климатической перемены.
Из остальных братьев и сестер никто, кроме младшей, не захотел принять и вспомнить Вовку. У всех были свои семьи, дети и заботы. Согласившаяся принять — была слепой… Ей нужен был не Вовка, а помощник в доме. И Тетя отказался поехать к ней, предпочтя холодную Печору своей семье.