— На войне танкистом был!
— Может, я у самого Махно в казначеях канал! Чем хуже! Ты вякни, нынче он фарцует или скокарит, а может, в законных — честных ворах дышит?
— Законник! — подтвердил Шакал.
— Середь этих нет Седого! Раней был. Да замокрили кенты надысь. Чтой-то не по кайфу отмочил. Его и угробили. Был и нету, — рассмеялся частым, токающим смешком.
— Замокрили? А кто? — похолодел пахан, оглядев кишащую толпу воров.
— А ты кто? Лягавый или следчий?
— Законник! Из Брянска! Мне б кого-то из паханов! Кликни!
Вскоре к Шакалу подошел плотный мужик, одетый в костюм. Он оценивающе обшарил глазами Шакала. Спросил глухо:
— Что надо?
Узнав, что интересует пахана, припоминать стал. Позвал еще двоих законников. Те при слове Звягинки что-то припомнили:
— Был такой кент! Он после ходки в гастроль тут возникал. Ну его малине здесь вломили. Смылись. С тех пор не нарисовался тут. Может в отколе канает, от фарта отошел? Иначе б от нас не смылся! Это верняк!
— Шмонай в Звягинках своего кента. Тут недалеко. Восемь километров! Любая попутка за склянку сфалуется, — посоветовали Шакалу, и тот понял, придется ему искать Седого самому.
Но прежде чем последовать совету орловских воров искать кента в Звягинках, решил обдумать все.
Ведь появись теперь в деревне, это значило зажечь на себе фонарь — не. просто в гости собирался. А в деревне всяк друг друга знает. И уж коль пришел гость, а после него хозяина найдут мертвым, на кого укажут? Положим, успел бы уйти от погони. Но вдруг у Седого семья? Хотя и это не помеха, но искать его в деревне по дворам — смешно! Деревня всякому свои клички дает, отличные от фартовых. А что если его однополчанином прикинусь? Вякну, что имя забыл, мол, Седым на фронте звали. А может у них таких вот, как он — полдеревни? Ну да я его знаю. Может, не сразу угроблю. Приморюсь дня на три. Выберу момент. Смолчу, зачем возник. Не расколюсь! Хотя вряд ли его испугаешь или проведешь, Седой— тертый ферт! Таким его все неспроста считают…
Шакал вечером подсел к окну перекурить, поговорить с Пижоном и Задрыгой, посоветоваться, где искать Седого.
Пижон предложил двух сявок за магарыч уломать на поиски Седого.
— Половину башлей в задаток дай, остальные — когда надыбают прохвоста! Они — за пару дней из могилы зубами выковырнут! — предложил Пижон смеясь.
— Седой сфалует их трехнуть, кто его шмонает? Те вякнут! Он допрет — Шакал! Додует, зачем. И тогда — ищи-свищи его! Не на халяву он от законников смылся! — усмехнулась Задрыга. И добавила:
— Самим надыбать надо.
— Надо вякнуть, что должок вернуть хотим! Я буду трехать с шестеркой! Обрисует Седому, тот не допрет. Поверит. Или его бывшим кентом прикинусь, — предложил Пижон.
— Вот если бы Заноза с Фингалом его шмонали, им Седой поверил бы! — обронила Задрыга.
Шакал, услышав, сразу задумался. Умолк надолго. Этот вариант стоило прокрутить. Ему он показался самым надежным и беспроигрышным…
…Александр Земнухов уже на следующий день узнал о смерти маэстро, кто и как убил его. Слышал, что устроили в Ростове законники. Понимал, что будет сход. Был уверен, что на нем законники поклянутся убить виновного в смерти маэстро и законников. Ему не стоило говорить, как будут искать по всем городам и весям — его и Семена…
Седой слишком хорошо знал цену фартовым, знал, головы не пощадят, но решение схода выполнят. Сам таким недавно был. Потому не надеялся и не поверил бы, что из-за наколки, поставленной на руку — фартовые откажутся мокрить его. Наоборот — по ней найти легче. И Шакал, чтобы сберечь свою башку, сам вызовется ожмурить Седого.
Земнухов давно все это обдумал. Он не боялся смерти. За свою жизнь не раз умирал. На войне и в зонах… В мусориловках и на разборках. Сколько раз ему хотелось умереть, покончить счеты с врагами и друзьями, простить и забыть все обиды разом. Но жизнь словно за пятки держала его зубами и не отпускала на погост, вешая на плечи все новые горести.
Вот и тогда, вернувшись в Звягинки ранним утром, подошел к месту, где стоял его дом. А там — новый построен. Большой и просторный. Лупастые окна, как любопытные глаза ребенка на дорогу уставились. Что им до чужой судьбы, до сгоревшего в огне войны — прошлого?
Не уцелела и яблоня, под какою семью похоронил. Новый, молодой сад цвел и пел, заливаясь соловьиными трелями. Здесь жила новая весна. Выжившая, сильная.
Седой, роняя серые, пыльные слезы, повернулся спиной к чужому дому.
— Дяденька! Вы кого ищете? — прозвенел со двора детский голос.
— Своих искал.
— Вон мамка идет с выгона! С ней поговорите! — подошел конопатый малец и, став рядом, указывал обкусанным пальцем на русокосую женщину, спешившую к дому.
Женщина, узнав, что перед нею бывший односельчанин, пригласила его войти в дом.
— Где же так долго скитались? Ведь все наши фронтовики, кто с войны вернулся, давно поотстроились заново. В хороших домах живут. Им свет и топливо бесплатно.
— Они — домой вернулись. А меня — на Колыму упекли, — рассказал хозяйке, за что попал в Магадан. Та руками всплескивала сочувственно, жалела односельчанина. Накрыла на стол, уговорила поесть.
— Вот бедолага! — сетовала хозяйка. А в это время к дому подходили стайки ребятишек, любопытный деревенский люд, прослышавший от сына хозяйки о возвращении в Звягинки Александра Земнухова.
Пришли и те, кто хорошо помнил эту семью. Узнав Александра, обнимали, как родного.
— Весь белый стал, Сашка! Видать, горя много хватил. Но и мы его нахлебались до макушки. Уже в вагоны нас затолкали, чтобы в Германию увезти. А тут партизаны рельсы раскурочили. Поезд и не смог увезти дальше Белоруссии. Выгнали нас из вагонов пути починить. А партизаны опять налетели. Побили весь конвой. И нас в лес забрали. Много народу вызволили они тогда, и в тот же день мы пошли обратно, к себе. Партизаны нам проводника дали. И мы через
пару Недель в хаты воротились. Немца уже выбили наши бойцы. Стали и мы заново на ноги становиться. Трудно было, а надо. И за погибших, и за невернувшихся — калеки все отстраивали, да бабы с детьми помогали, — глянула на Земнухова с укором.
— Вам партизаны помогли. Мне некому было помочь, — опустил голову.
— Партизаны нам —: раз в жизни помогли. А сколько горя от них натерпелись! Как и от фрицев! — заткнула в испуге рот рукой деревенская почтальонка. И огляделась по сторонам.
— А че рот заткнула? Правду сказала! Чего пужаться! Было прискочут с лесу — пах-пах — по немцам и по старосте! Те, оглянуться не успеют — партизаны сбегли! Их по хатам ищут, всех переворачивают. Не найдут — начинают шерстить тех, у кого мужики на фронте воюют. Так-то полсела, считай, из-за этих партизанов — не стало. И твоих бы не тронули, если б не те пукачи!
— Мало людей из-за них убивали, а сколько харчей они отняли у нас? Немец забирал, но не подчистую. Оставлял что- то. Эти партизаны все отнимали. До последнего куска. Детям ничего не оставляли. И харчи, и тряпье. Не дашь — избу подпалят. Вот тебе и защитники! Мы их не меньше немцев боялись, — говорила старуха.
— Было, убили одного старосту. Мы его сами упросили в холуи. Свой ить, Не забижал. Вступался за всех. А его стрельнули. И написали — смерть предателю! За этот партизанский наскок фрицы троих повесили. Невиновных! И своего старосту привезли! Во, злой змей был! Как партизан! Тоже под ружьем жратву отбирал! — вспомнила колхозная сторожиха военные годы.
— А сколько наших мужиков после войны позабирали энкэвэдэшники, знаешь? Их семнадцать вернулось живыми. И только один — целый! Остальные — кто контужен, кто ослеп, другие без ног и рук, глухие. И что думаешь? Троих не тронули. Не добрались, не успели. Остальных — за задницу и в воронок.
— Этих-то за что? — не поверил Седой.
— Троих за то, что в плену были у немца. Федьку и Петра — сынов председателя сельсовета, за переписку с французами. Никого не стал слушать, что воевали вместе на нашей — орловско-курской дуге! За связь с заграницей шпионами обозвали обоих. Правда, Федька вовсе слепой был. Осколки глаза повышибали. А Петька до самой задницы безногий. Они, окромя как своим семьям, никакой загранице не были нужны. Какие с них шпионы, если нужду свою сами справить не могли?