— О том случае весь предел знает. Не было семьи, бухаря иль шмары, какие бы об этом не тарахтели. Все началось проще некуда. Попутали фартовых в деле мусора. На банке приловили. Сигнализация — сука засветила. Взвыла, падла, не ко времени. Зацепил ее ходулей кент. Не разглядел в темноте. Другие уже мешки с купюрами похватали и ходу, а этот стал шмонать, как заткнуть глотку сигнализации. Ну, тут уж надо было смываться. А этот выход из подвала закрыл. Его кто-то оттолкнул, но не сумел убрать с пути. Так и накрыли лягавые троих. На месте припутали. Сразу в браслетки и в ментовку законопатили. Всех в одну камеру. Тогда те, двое, что из-за одного попухли, оттыздили виновного. Да перебрали. Он слабаком оказался. И вскоре откинулся. В жмуры. Менты не враз доперли. А кенты думали, что канает тихо. И не подходили к нему. Злились за прокол. Вечером, когда баланду принесли, смотрят, кент не встает. Окликнули, а он не отзывается. Тронули — уже остыл. А лягавые уже по хазам смылись. Рабочий день кончился. Они просили жмура убрать. В морг увезти. Но некому было. И тот опер, какой дежурил, ответил, мол, пусть до утра полежит покойный. Теперь, мол, морг закрыт. Все водители — по домам разошлись. И деть жмура некуда! — усмехнулся Лангуст.
— Ну, фартовым пришлось смириться. Подвинулись подальше от жмура, кемарить стали. Вдруг, слышат, как откинутый шевелиться стал. Вроде, встать захотел. Первым Чума засек. Ну и жутко стало ему. Окликнул жмура по имени. Тот не отозвался. Затих. Чуму сомнение взяло. Ощупал себя — нет, не спал. Напарник дрыхнет. А покойник впритирку лежит. Вовсе не там, где был. Отодвинул его Чума и снова на нары завалился. За напарника, к самой стене. Лежит, дышать боится. Прислушивается. А в ментовке тихо, как на погосте. Слышно было, как мыши под полом скребутся. И чует, как к его мурлу что-то крадется. Чума, долго не думая, хвать! И поймал что-то холодное. Это была рука покойного. Отбросил, а она через минуту и прихватила за горло. Да так, что не продохнуть. Кент задыхаться стал, а выбраться не может. Напарник к стенке придавил. Чума ногами в него колотиться стал. Тот вскочил. Рука успела отпустить горло. Ну, Чума вякает, что стряслось. Напарник не верит, хохочет. Мол, почему меня не трогает? И только легли, уже второго — Психа, жмур прихватил за горло. Так тихо, неслышно подкрался к нему. Он Чуме — в ухо! Думал, тот разыгрывает. Но кой смех? Так-то оба в двери заколотили:
— Уберите жмура!
— Опер пообещал, если не заткнутся, до утра из обоих покойничков изобразить. Обложил их матом со всех сторон. И свалил на пост досыпать. Кенты кое-как до утра доканали. Утром покойника увезли в морг. И законники вздохнули. Их вечером в тюрягу отбарабанили, вкинув за беспокойную ночь, за то, что дежурному оперу спать мешали. Сунули их в камеру. К ворам. И вот ночью, когда все уснули, а Чума с Психом раньше других, ну-ка, до того ночь не спали, а тут Псих захрипел! Ногами лягает фартовых. Все проснулись. Не допрут, что с кентом? А тот про жмура стрекочет. Не поверили ему. На смех подняли. А он, как баба — заплакал. Волей клянется, что жмур душил. Ну, фартовые его в середину положили. Мол, сюда покойный не сунется. А утром, когда проснулись, глядь — Чума мертвый! И никаких следов на шее. Но глаза чуть не на лоб вылезли у него. Фартовые родным шарам не верят. Пальцем никто к кенту не прикасался, а он откинулся. Увезли и этого в морг. А ночью к Психу опять жмур прикипелся. К горлянке лез. Законники устали всю ночь от криков подскакивать, потребовали, чтоб Психа в другую камеру отсадили, пока они из него сами жмура не сделали. Ну, перевели в одиночку! Психа там жмур враз доставать стал. Вопил он не своим голосом всякую ночь. Спал только днем. Ночью не кемарил. Отбивался. Кое-как до суда дотерпел. Приговорили его к червонцу. И что б вы думали, кент радовался, как навару, что из предела слиняет, избавится от жмура. Вякал, что на Колыме колотун застопорит покойника. Да и то, не верили ему, считали, будто крыша у законника поехала, вот и видится всякое. Его в этапе из вагона грозились выкинуть за крики по ночам. Его тыздили, как сявку. Но Псих свое твердил. Так и прихилял он в зону со жмуром за плечами. Вдвоем на Колыму прибыли. Никто в зоне не поверил в месть жмура. Все считали, что комедь ломает Псих, хочет в больничку, только бы не вкалывать. А тому не до комедий. В первую же ночь так взвыл, всех зэков со шконок сдернул. Подскочили, никого нет! Ну и выбросили кента из барака. На мороз… Его опера в шизо пристроили. Но и там жмур достал. Кент уже жизни не рад. Сколько горя натерпелся. И тогда один старик пожалел его. Дал ему свой нательный крест. Научил молиться. Но к тому еще и вера нужна была, и раскаяние. Откуда им взяться у законника? Оттого не помогло и это. Короче, влип Псих. Живого его — покойник извел. Отовсюду гнали. И администрация зоны вернула кента в предел на обследование. Затолкали Психа в психушку. Там всяких долбанутых хватало! Все в гениях! Не ниже Махно! И только Псих остался без почестей. Всякую ночь блажил так, что психи по стойке смирно стояли, со страху усравшись, а санитары по пять смирительных рубах на кента натягивали. Уж что только не пытался сделать Псих, чтобы обдурить жмура. Свое барахло, еще в зоне, другим зэкам дарил. Пайку жмуру предлагал, только бы отстал и отвязался. В психушке пообещал, если выйдет на волю, первым делом на могиле жмура памятник поставит. И впрямь, пофартило, свалил оттуда. Прихилял к могиле жмура, достал бутылку, чтоб помянуть, закусь разложил. И только открыл бутылку водки, жмур его припутал. Не стал ждать памятника. Закопали Психа в этой же могиле. Крест поставили в изголовье. Имена обоих написали. А через неделю пришли — Психа будто и не было, могила провалилась, и гроб Психа пустой оказался. Труп его за оградой кладбища нашли. Будто мертвый хотел слинять от кого-то. Там его и схоронили. Но сторож-старик рассказывал, что по ночам часто слышит, будто кто-то хрипит в той могиле, а вокруг нее — черная тень ходит. Чуть приблизишься — исчезает, словно тает в земле. Отойдешь, снова появляется. И так долго было, пока священники, сжалившись, не освятили могилу Психа. С тех пор перестал он пугать сторожа. И тень исчезла. Успокоилась. Но с тех пор законники боятся мокрить своих кентов за проколы в деле. Только очень провинившихся. Кто чью-то душу подставлял, высвечивал, проигрывал. Потому что и на том свете не все грехи прощаются. А жмуры, оказывается, умеют живых достать везде…
— Кхе-кхе-хе! — закашлялся сявка в углу. И подняв взлохмаченную голову, встрял, не выдержав:
— Не все верно ботал Лангуст! Прости меня, но я, старый, хорошо знал всех троих. И Психа, и Чуму, и Шайбу! Да, жмура так звали. Блатным он не был. Немного фартовал с кентами. Да и то, не ради башлей в малину возник. А чтобы пронюхать, кто из воров всю его семью порешил. Порезал сестру и мать. Менты это дело никак не могли раскрутить сами, не поймали убийц. Не удавалось. А Шайба их сыскал. Чума носил на шее крест матери. А Псих — сестрино кольцо. По ним узнал. Это нам доподлинно известно было. И отомстил за них. Кенты знали, за что покойный мстит. Но не ботали. Потому как за домушничанье их из закона выпереть могли. А Шайбе — большее нужно было. Видать, и у жмуров душа болит. Не все прощают…, — улегся сявка в углу. И поворочавшись немного — вскоре уснул.
Капка усмехнулась. Но вспомнила, что и ей всю ночь снилась окровавленная Тоська. В пышном, белом платье, с букетом сирени. Она просила у Капки воду для цветов. Задрыга подала ей полную банку, но в ней оказалась кровь.