Юрий Маслиев
Месть князя
Возмездия —
Рычало небо…
И, отраженное в пыли
Смертей, стенаний, боли, хлеба,
Замешенного на крови,
Не утоляло голод мести…
Как Бога Сын восстань, воскресни,
Сын Сатаны! Затем умри,
Исполнив клятву – дело чести![1]
Бывает ли порочность добродетельна? Вряд ли.
А вот добродетель порочной – это вопрос!
Они думают, что все нормально, ибо ходят трамваи…
Глава 1
Буйство красок разгоравшейся сицилийской весны, высокое, лазурно-веселое небо с ласковым в это время года солнцем, яркая зелень гор, густой аромат цветущих апельсиновых деревьев, нарастающий на подъемах рев гоночных автомобилей, белое золото сияющего вдали, до самого горизонта, моря, веселая, беззаботная и богатая публика, которая съехалась со всей Европы в поисках новых острых ощущений, – все вместе рождало в душе Михаила ощущение непрерывного праздника, воспринимаемого им особенно ярко после парижской промозгло-слякотной зимы, надоевших лекций в Высшей нормальной школе[2], снобизма и эстетства холеных сокурсников историко-филологического факультета и бессмысленного существования богатого рантье, так нравившееся ему в первое время после кровавой мясорубки Гражданской войны в России, где погибли все его родные и откуда он вместе с друзьями чудом унес ноги.
Шестой год этого легкого флирта с жизнью уже начал набивать оскомину. Деятельная натура Михаила требовала экстремальных ситуаций, а серые будни комфортабельного существования надоели ему до тошноты. И только изматывающие тренировки, которыми нагружал его старый японец Матихата, служивший еще отцу и занимавшийся воспитанием Михаила с детских лет, с трудом гасили его энергию, заставлявшую иногда из-за бесцельности существования совершать нелепые и дикие поступки. Они заглаживались адвокатами в благонравной и законопослушной, по сравнению с Россией, Франции при помощи огромных денег зарвавшегося студента-эмигранта.
Но время неумолимо делало свое дело, и постаревший сэнсэй удалился на покой в имение, купленное еще отцом Михаила, чтобы вести там необременительное хозяйство. А захандривший Муравьев пустился во все тяжкие, в перерывах между загулами посещая лекции и изредка работая над монографией о Филоне Александрийском. Эта его дипломная работа была уже почти закончена, но тоже надоела до чертиков. Поэтому он с восторгом принял предложение своего старого товарища Саши Блюма быть его напарником в автомобильных гонках, намечавшихся весной 1926 года на Сицилии. Тем более что врачом в команде согласился стать их третий друг Евгений Лопатин.
Да… Буйство красок сицилийской весны рождало в душе праздник…
Трассу, где должны были проводиться гонки (двести километров, до двух тысяч виражей), на несколько часов в день закрывали: шли тренировки. Но в остальное время гонщики объезжали дистанцию на малых скоростях, запоминая спуски, подъемы, особенности дороги.
Огрубевший Блюм, ставший за эти годы довольно известным, в определенных кругах, гонщиком, не давал никому спуска, гонял Михаила до изнеможения, заставляя его сотни раз проходить дистанцию в различных режимах, оставляя на отдых только несколько вечерних часов перед сном.
В эти часы они, напоенные запахами моря, субтропических растений, в тишине, прерываемой легким шорохом волн, которую итальянки называют «bellissima notte», утомленные жарой, огромным напряжением, громоподобным ревом моторов, сидели на террасе гостиницы, потягивая вино и слушая разглагольствования не растерявшего веселого оптимизма их третьего друга – бабника и забияки.
– Деньги и девочки не уживаются вместе, – в один из таких вечеров вещал Лопатин, с удовольствием сделав глоток из запотевшего бокала. – С прискорбием должен заметить, что хотя мои гонорары за операции довольно внушительны, но от моей доли денег, вывезенной из Владивостока, остался один пшик.
Он плотоядно проводил взглядом двух молодых англичанок, направлявшихся к выходу, и осклабился в приветственной улыбке:
– Да… о чем я… – Он перевел взгляд на друзей. – А, да… Женщины и деньги… Так вот: я собираюсь посетить родные пенаты. Ведь у нас, по-моему, осталось кое-что в тайниках на Новодевичьем. Я бы даже сказал: не кое-что, а о-го-го!
Он, по привычке, остановил вопросительный взгляд на Муравьеве, выдерживая паузу. Но тишину нарушил Блюм: