В комнате повисла томительная пауза. Вздохнув, отец Сильвио произнес глухим, но совершенно не старческим голосом:
– В порту взорвалась яхта.
От недоброго предчувствия у Михаила выступила испарина на лбу.
– А название яхты?
– «Диана». Я сам не видел, мне прихожане рассказывали. Яхта уже отчалила и направлялась в море, как прогремел взрыв. Никто не спасся…
Отец Сильвио сносно владел французским языком, поэтому Муравьев правильно истолковал его слова. Сомнений не было: его друзья погибли.
«Боже, – молнией пронесся у него в голове вопрос, – ну почему?! Почему близкие мне люди, все, кто соприкасался со мной, гибнут? За что? За что?.. Я остался совершенно один во всем мире».
Он уронил голову на тяжелый деревянный стол, за которым сидел, и глухо произнес:
– Это была яхта родственников вашего друга из Марсалы. Вместе с ними погибли и мои друзья…
Отец Сильвио, перекрестившись на распятие, успокаивающе положил тонкую сухую руку на голову Михаила и, после довольно избитых сочувственных фраз, замешанных на теософских сентенциях вроде суеты сует, сущности бытия и тому подобных пустых слов, скорее говорящих о его растерянности, чем о безразличии, в конце спросил:
– Чем я могу помочь, сын мой?
Сдерживая в горле злобное рычание и яростную дрожь тела, понимая, что он может не совладать и прямо сейчас пойдет громить возможных виновников гибели друзей, и снова вспоминая уже давно забытую поговорку – «Суп мести нужно есть холодным», он, охрипшим от боли, ярости и щемящей тоски голосом, тихо попросил:
– Оставьте меня, padre. Я хочу побыть один. – И, уже не совладав с рыданиями, добавил: – Извините.
Оставшись один, Михаил метался по комнате из угла в угол, пытаясь подавить сгусток горя, скопившийся у него в груди. Старые раны потерь снова открылись у него в сердце, накладываясь на новую боль непереносимым грузом. Ему не хотелось жить… Человек создан для любви, отдавая и принимая ее. А у него не успела затянуться рана от потери родных, как постигло новое горе.
– Один, совсем один… – метался он по комнате. – И я в этом виноват. Сам накликал беду. Сам, своими руками, направил их на это проклятое судно…
Тяжелая, холодная, буквально физически ощущаемая боль утраты, подобная какой-то черной глыбе, засела у него внутри. Он понимал, что это чувство не покинет его никогда. Приди сейчас к нему смерть, он принял бы ее с облегчением и благодарностью, если бы не одно еще более сильное желание – желание расплатиться в полной мере с людьми, причинившими эту боль. Поэтому, когда отец Сильвио пригласил его к ужину, он встретил padre в своей обычной холодно-вежливой манере.
– В вашей просьбе я увидел, юноша, что вы понимаете: мальчики в этой стране мужают рано и разделяют в полной мере ответственность за благополучие, безопасность, честь своей семьи наравне со взрослыми мужчинами.
Отставив стакан, Муравьев поднял глаза на римский профиль отца Сильвио, четко выделявшийся в свете луны на фоне южного, в крупных алмазах звезд, черного бархатного неба.
– Поэтому я и прошу связать меня с Винченцо Виттано. Как-никак, я спас его от смерти… Одному мне, без посторонней помощи, не выбраться с этого острова. И у меня пока есть только одно преимущество: эти бандиты, mafioso, как вы их называете, убеждены в том, что я погиб вместе со своими товарищами.
Они сидели на веранде после скромного ужина, который сейчас запивали холодным, из погреба, ароматным вином. Поза Михаила, взявшего себя в руки и вальяжно развалившегося в широком, из плетеного тростника, кресле, резко отличалась от напряженного положения священника, сидевшего напротив.
Стараясь не вмешиваться в дела мирские и обладая немалым авторитетом среди местных жителей, он как проповедник был в курсе всех дел, что творились в округе. Но сейчас он на распутье: с одной стороны – христианский долг требовал спасти человека от мести его соотечественников-сицилийцев, а с другой стороны – связав Михаила с юным мстителем, отец Сильвио не был уверен, что его протеже уберется с острова. Слишком хорошо научившись оценивать людей за годы своего служения, он слабо верил в показное смирение собеседника. В глазах, горевших на этом открытом мужественном лице, в скорбно-решительной складке губ не было ничего общего с овечкой, готовой на заклание. А от мощной фигуры, несмотря на показную покорность, веяло такой внутренней энергией и скрытой яростью, что даже отца Сильвио, в общем-то отрешившегося от мирских проблем и в свои годы не боявшегося и не ценившего ничего и никого, кроме Бога, – даже его пробирала дрожь. Слишком много за свою жизнь он встречал таких глаз, особенно среди лидеров «людей чести». Такие в случае опасности не сворачивают с дороги и не прячут голову в песок. С другой стороны, он понимал, что, отказав в помощи, обрекает своего протеже на возможную гибель и, не помогая ему, сам явится соучастником убийства.