С другой стороны дома хлопнули двери машины и послушался дружный топот. Вот теперь, действительно, все. Я повернулся на лестнице лицом к снайперу. Смерть надо встречать лицом – глаза в глаза. Пусть снайпер глянет в глаза человеку, которого убьет. Острая боль внезапно почувствовалось в правой щеке, и я машинально провел по ней рукой. На ладони осталась темная полоса. Расцарапало щепкой, сорванной пулей с обшивки стены. Ну и пусть.
Двое в черных костюмах выскочили из-за угла дома. И тут из недостроенного дома внезапно стукнул второй выстрел. Первый из бежавших споткнулся и носом поехал по влажной земле. Реакция у второго оказалась мгновенной. Он вскинул зажатый в руке "стечкин" и плюнул очередью в сторону недостроенного особняка. Эта очередь почти неразличимо слилась с третьим выстрелом…
Я словно смотрел фильм: странное оцепенение снизошло на меня, смыв все эмоции. Спокойно и не спеша я спустился с лестницы, подошел к двум лежавшим ничком телам. Перевернул на спину одно, за тем второе. Это были "бодигварды", три дня назад пинавшие меня ногами в прихожей. Но им, в отличие от тогдашнего меня, медицинская помощь не требовалась – разве что подвязать платком челюсти, чтобы не отваливались. Я решил предоставить это удовольствие другим.
Оставив убитых лежать, где упали, я пошел к недостроенному дому. На втором этаже, у оконного проема, согнувшись, тихо стонала женщина в камуфляже. Отшвырнув носком ботинка валявшуюся на полу винтовку, я сгреб раненую в охапку и понес к своим.
Они уже успели выбежать на выстрелы. Я молча прошел мимо в дом и уложил раненую на пол. Догадливый Костя мгновенно крутнулся и принес бинты и йод. Мог и не нести. Пуля "стечкина" вошла в тело снайперши прямо на правой грудью – покойник стрелял метко – и прошила легкое. Кровавая пена пузырилась вокруг пулевого отверстия, пока я не скрыл ее слоями бинта. Это было для успокоения. Жить раненой оставались считанные минуты.
Снайперша открыла глаза, и тут я узнал ее. Это она приходила ко мне в день, когда приехала Оксана. Так вот почему она стреляла в черных…
Раненая подняла руку к груди, и я, догадавшись, достал из внутреннего кармана камуфляжа бумажник. Раскрыл. Из-за прозрачным пластика кармашка смотрели строгие глаза мальчика лет шести. Еще одно мое обязательство в этом мире…
Снайперша закрыла глаза, и я медленно считал затихающие удары пульса на тонком запястье. Один, два, три… Все.
Затем я поднял с пола обмякшее тело и отнес его в черную машину, уложив его на сиденье рядом с водительским. Подумав минуту, перенес туда же обоих "бодигвардов", свалив их на сиденье позади. Потом, подобрав, бросил туда же и оружие. Мои смотрели на меня, остолбенев. Но мне было плевать. Я не хотел, чтобы у дома, где мне столько раз было так хорошо и уютно, валялось все это.
Я уже собирался захлопнуть дверцу, как вдруг на приборной доске запищала рация. И я машинально взял ее.
– Что там у вас? – спросил чей-то знакомый голос, и я почти сразу узнал его – тонкоусый. – Что слышно?
– Все тихо.
– Не спите, – упрекнул усатенький, – голос у тебя сонный. Отбой!
Я словно вынырнул из небытия. Я сидел на водительском сиденьи чужой машины, и рядом, привалившись лицом к стеклу дверцы, лежала мертвая женщина. Позади бесформенной грудой чернели еще два тела. У дома стояли в ожидании трое самых близких мне людей, которые чуть не стали такими же неподвижными и безгласными. Но очень вероятно, что могли стать такими в ближайшее время. И всему виной был сын сельского колдуна, появившийся на свет с хвостом. Его маленькая частная проблема. Его финансовые разногласия с одним гражданином. Это уже стоило жизни троим. Из-за этого еще четыре жизни висели на волоске. И это происходило в моей стране. Со мной, которого лучшие специалисты в мире учили эту страну защищать всеми доступными средствами. А я вместо того, чтобы заняться нужным делом, третьи сутки дрожу, как мышиный хвост…
Я достал из нагрудного кармана мобильник, подаренный Учителем, откинул панель микрофона. На зеленом табло послушно появились цифры номера. Я надавил на клавишу вызова.
Мне ответили почти сразу. И голос в наушнике нельзя было спутать ни с каким другим – я так часто его слышал по телевизору.
– Слушай меня Валерий, сын Романа, – горловым голосом сказал я, чувствуя как темная волна ненависти накатывает изнутри, – слушай меня внимательно…
Я высадил Оксану, Костю и Аню у въезда в следующий за столицей город – к вокзалу они должны были добираться сами, на такси. По пути я заставил их повторить мои инструкции и вручил каждому паспорт и деньги. Им почти ничего не грозило: документы были в порядке, а в розыск их вряд ли успели объявить и вряд ли объявят до утра. Утром они будут в Москве. Днем – в другой стране.
Я не стал прощаться, хотя следовало. Я числился в розыске – и самом интенсивном, поэтому документы помочь мне не могли. Поэтому мне предстояло выбрать другой путь. И шансы у меня были даже не пятьдесят на пятьдесят. Двадцать к восьмидесяти. Или даже десять к девяноста…
Вместо эпилога
В баре отеля "Жасмин" было прохладно, и Морис Минчинтон с удовольствием присел за угловой столик у окна. Бармен Ахмад, молодой, черноглазый и услужливый, почти мгновенно поставил перед ним стеклянный стаканчик с холодным ментоловым чаем – он хорошо успел изучить вкусы постоянного клиента.
Минчинтон с наслаждением пригубил ледяную ароматную жидкость и огляделся. В баре было пусто – до ланча оставалось не менее часа, и любители аперитивов еще не оккупировали столики под высокими сводами старого, колониальных времен отеля. Один Ахмад возился за стойкой, протирая бокалы, да на высоком стуле у стойки, горой нахлобучившись на него, сидел спиной к Минчинтону самый странный постоялец отеля – молчаливый русский из десятого номера. Русский смотрел телевизор, закрепленный на кронштейнах над стойкой, то и дело переключая каналы с помощью пульта дистанционного управления.
Минчинтон хотел было окликнуть его, но сдержался: русский переключал каналы слишком самозабвенно. "Дело терпит", – подумал Минчинтон и вернулся к своему чаю.
Этот русский поселился в отеле пару недель назад. Еще раньше здесь появились его спутники: эффектная черноглазая блондинка, а с ней двое молодых людей – парень и девушка. Как догадался позже Минчинтон, парень был сыном молчаливого русского – они были похожи, юная леди – женой или подружкой мальчика. Дальше выходило, что блондинка была женой или подружкой главного русского. Хотя по годам она никак не могла быть матерью юного джентльмена, юноша относился к ней с почтением. Конкретно кто из них кому кем приходится Минчинтон вникать не стал, хотя его жена, которую терзало любопытство по поводу этой странной компании, узнала потихоньку у портье, что все четверо русских носят разные фамилии. Что дало ей повод горячо покритиковать современные нравы в целом и распутство русских, в частности.
Минчинтон возражать не стал. Он слышал, что русские женщины, выходя замуж, далеко не всегда меняют девичью фамилию на фамилию мужа; а то, что сын не носит фамилию отца, его не удивило – в Великобритании такое тоже не редкость. Тем не менее, жене он ничего не сказал – себе дороже. Русские сняли недорогой спаренный номер со смежными комнатами – это было не характерно для этой публики, привыкшей сорить деньгами. Номер находился почти рядом, и поначалу это соседство не нравилось Минчинтону. Он не любил русских, особенно их женщин – шумных и невоспитанных. В своей развязности и наглости они превосходили даже немцев, а именно из-за нашествия потомков тевтонов на его любимую Мальту Минчинтон уже второй зимний сезон проводил в тихой и зеленой Табарке.