Да, его талия слегка раздавалась, пока ее лишь стройнела, а прекрасное тело пловца с каждым прошедшим годом все больше теряло форму, но песочно-каштановая шевелюра не поредела, а глаза сохранили глубокий синий оттенок сланца или темной воды. Маркус всегда привлекал внимание, хотя неизвестно, сколько в том было заслуги его дорогих костюмов, а сколько – той манеры, с которой он шел по жизни: словно ждал, что все уберутся у него с дороги. Обычно так и происходило.
– Ты роскошно выглядишь, – прошептал Маркус, и Марсела ощутила, как в бедро упирается твердый член. Увы, ей уже перехотелось.
Марсела провела ногтями по небритой щеке мужа.
– Голоден, милый?
– Всегда, – прорычал он ей в шею.
– Хорошо. – Марсела отступила прочь и разгладила подол. – Ужин на столе.
Алая капля вина стекла по бокалу на белую скатерть, точно пот. Марсела налила слишком много, от нарастающего раздражения руки плохо слушались. Маркус, похоже, пятно не заметил. Да он вообще ничего не замечал.
– За мою красавицу жену.
Маркус никогда не читал перед едой молитву, зато всегда произносил тост, с самой их первой встречи. Не имело значения, сколько за столом человек – двадцать или двое. Поначалу Марсела находила это милым, но со временем жест стал пустым, заученным. Не искренне очаровательным, а рассчитанным на очарование. Однако Маркус каждый раз исправно произносил слова и, похоже, тем самым проявлял свою любовь. Ну или просто был человеком привычки.
Марсела подняла свой бокал.
– За моего красавца мужа, – автоматически ответила она.
И уже почти поднесла вино к губам, когда вдруг заметила пятно на манжете Маркуса. Сперва приняла за кровь, но кровь не может быть такой яркой и розовой.
Помада.
В памяти мгновенно всплыли слова других жен мафиози.
«Начинает отводить глаза?»
«Меняет женщин как перчатки?»
«Все мужики козлы».
Маркус резал бифштекс, что-то болтал про страховку, но Марсела уже его не слушала. Перед глазами встала картина: муж проводит большим пальцем по накрашенным женским губам, приоткрывая их костяшкой.
Марсела стиснула бокал. Ее бросило в жар, хотя в желудок упал ледяной ком.
– Что за гребаное клише.
– Прости? – переспросил Маркус, не переставая жевать.
– Твой рукав.
Он безразлично глянул на розовое пятно. Ему даже не хватило совести изобразить удивление.
– Наверное, твоя, – сказал Маркус, будто Марсела хоть раз использовала такой оттенок, что-то настолько вульгарное и пош…
– Кто она?
– Серьезно, Марс…
– Кто она?! – потребовала Марсела, стиснув свои идеальные зубы.
Маркус наконец перестал есть, откинулся на спинку стула и посмотрел на жену.
– Никто.
– То есть ты трахаешься с призраком?
Он закатил глаза, откровенно устав от темы – какая ирония, а ведь Маркус обожал поговорить обо всем, что его касалось.
– Марсела, ревность тебе не к лицу.
– Двенадцать лет, Маркус. Двенадцать. И теперь ты не удержал член в штанах?
На его лице мелькнуло удивление, и на Марселу обрушилась горькая правда: ну конечно, муж не первый раз пошел налево. Просто впервые попался.
– И сколько это уже продолжается? – холодно поинтересовалась она.
– Оставь, Марс.
Оставить? Словно его измена – как вот этот бокал, мелочь, которая невзначай попалась под руку и которую так же легко можно отбросить.
И дело даже не в самом предательстве – Марсела была способна простить многое во имя той жизни, которую себе выстроила, – а во взглядах других женщин, тех самых взглядах, что она всегда принимала за завистливые. В постоянных предупреждениях остальных «первых жен», в их полуулыбках. Лишь теперь Марсела поняла: они все знали, знали уже бог знает сколько времени – а вот она нет.
«Оставь».
Марсела отставила бокал. И взяла нож для мяса. У мужа хватило наглости только фыркнуть в ответ. Будто Марсела не умела обращаться с ножом. Будто не слушала истории Маркуса, не просила рассказать поподробнее. Словно сам он не трепался о работе, когда выпивал. Словно Марсела не упражнялась потом на подушке. На пакете с мукой. На бифштексе.
– И что ты собираешься делать? – снисходительно поинтересовался Маркус, подняв бровь.
Как глупо, должно быть, она выглядела в его глазах: холеная красотка сжимает украшенную монограммой рукоять своими наманикюренными пальчиками.
– Куколка, – проворковал Маркус, и ярость всколыхнулась в груди Марселы.
Куколка. Детка. Дорогая. Это вот так он ее воспринимал, после всего, через что они прошли? Как нечто беспомощное, хрупкое, слабое, нечто декоративное, хрустальную фигурку, весь удел которой стоять на полке и красиво сиять?