И вправду, когда мы вошли в вестибюль, то очутились перед двумя дверями, вдоль стен стояли скамьи, а на столике лежали книги для записи, ожидающие скорбящих. Вывеска на подставке — на ней к черному, похожему на войлок материалу прикалывали временные белые объявления — гласила, что в зале справа находится тело Джеймса О. Барриса. Комната слева была пуста.
Слева и справа от нас тоже были комнаты, в одной из которых сидел владелец похоронного бюро. Вторая, вероятно, была для его совладельца или помощника либо служила маленькой приемной для людей, лишившихся близких.
И вот вышла сама директор похоронного бюро, уютная круглая женщина лет за пятьдесят в опрятном брючном костюме и удобной обуви, ее волосы и скромный макияж радовали глаз.
— Здравствуйте, — произнесла она с мягкой улыбкой, должно быть служившей ей всегдашним подспорьем. — Вы мисс Коннелли?
— Да, это я.
— И вы здесь, чтобы осмотреть останки миссис Бернардо?
— Да.
— Толливер Лэнг, — сказал Толливер, протягивая руку.
— Кледа Хамфри, — ответила та, сердечно пожав ему руку.
Потом женщина провела нас по длинному центральному коридору в заднюю часть дома. Там имелась дверь, которую она отперла, и мы проследовали через стоянку для машин к большому зданию за похоронным бюро. Здание было очень симпатичным с виду, кирпичным, под стать дому, где находилось бюро.
— Миссис Бернардо там, в задней комнате, — сказала женщина, — поскольку хоронить ее будут не здесь. Тех, кого собираются перевозить, мы держим в транзитной комнате.
Оказалось, что «транзитной комнатой» Кледа Хамфри тактично называла рефрижератор. Она открыла блестящую стальную дверь без единого пятнышка, и на нас повеяло холодным воздухом.
На каталке в большом черном пластиковом мешке лежала Ксильда.
— Она все еще в больничной одежде, со всеми тамошними трубками и прочим, пока не будет принято решение о вскрытии, — сказала директор похоронного бюро.
«Черт!» — подумала я.
Лицо Толливера стало очень напряженным.
— По крайней мере, ее душа ушла, — заметила я, и мне захотелось дать себе пощечину, когда я осознала, что говорю вслух.
— Ох, — вздохнула жизнерадостная, уютная женщина. — Вы тоже видите их.
— Да, — ответила я, не на шутку испугавшись.
— Я считала, что я одна такая.
— Не думаю, что нас много, — сказала я. — Это помогает вам в работе?
— Когда они уходят, как и следует уходить, — отозвалась Кледа. — Если я вижу, что душа медлит, я приглашаю пастора, чтобы он помолился. Иногда это срабатывает.
— Мне следует это запомнить, — прошептала я. — Хорошо. Позвольте мне заняться делом.
Я закрыла глаза — это не было необходимым, но помогало — и, чтобы получить как можно лучшее впечатление, положила руку на мешок. Я чувствовала под мешком холодное тело.
«Мне так плохо, я так устала… Где Манфред? Что здесь делает этот человек? Смотрит на меня. Так устала… Спать».
Я распахнула глаза и встретилась взглядом с полными любопытства голубыми глазами директора похоронного бюро.
— Естественная смерть, — констатировала я.
Это не являлось убийством, если кто-то просто стоял и наблюдал. Я не почувствовала, что к Ксильде кто-то прикасался, не почувствовала никаких других контактов. Кто-то, какой-то мужчина, наблюдал за Ксильдой в ее последние моменты, но это вряд ли было удивительным. Это мог быть доктор или медбрат. Невозможно было сказать, кто именно. Однако картинка, которую я увидела, вызывала озноб: кто-то спокойно и бесстрастно наблюдал, как Ксильда умирает. Не оказывал помощи, не вмешивался, ничего.
— Ох, хорошо, — заметила Кледа. — Уверена, что семья будет рада об этом узнать.
Я кивнула.
Черный мешок вернулся в транзитную комнату.
В грустном молчании мы вернулись вдоль парковки, прошли по коридору и покинули похоронное бюро через переднюю дверь.
— Думаю, вы подготовились к огромной работе, — сказал Толливер. — Когда тела… подростков… вернут родственникам.
Я не сомневалась, что он собирался сказать «жертв».
— Да, сэр, мы будем очень заняты, — согласилась Кледа Хамфри. — Один из тех мальчиков — мой племянник. Его мама, жена моего брата, практически не может заставить себя подниматься с постели по утрам. Одно дело — когда кого-то хватают и убивают. Это уже достаточно плохо. Но знать, что твой сын несколько дней был жив и все это время его зверски истязали и использовали так противоестественно… Она просто убита.
На это вообще не существовало обнадеживающего ответа, потому что я думала, что она совершенно права. Знать, что тот, кого ты любишь, был изрезан, обожжен, изнасилован, — это делало сам факт его смерти куда хуже, и с этим ничего нельзя было поделать. Я всегда считала, что мою сестру Камерон изнасиловали, прежде чем убить, хотя у меня никогда не было доказательств этого. И просто воображать, что такое могло произойти, было ужасно. Я считала сам акт изнасилования противоестественным, вне зависимости от воли жертвы. Но в такое напряженное время, как это, некогда было обсуждать подобный вопрос.