Это была уже прямая угроза. А для человека амбициозного, каким был инспектор, такая судьба хуже смерти.
Но и сознавая это, Кроу ничего не мог поделать с собой, стряхнуть тягостную летаргию и ощущение одиночества, особенно острого по ночам, когда им овладевали ненасытные желания. Да и в часы бодрствования каждая мысль — о чем бы он ни думал — неизменно вела к Харриет. Где она? Почему ушла? Не стал ли он сам причиной некоей беды? Шли недели, а работа валилась из рук, и жизнь, казалось, катилась под уклон. Он не мог сосредоточиться, утратил способность оценивать самые простые улики и с трудом принимал решения. Его распоряжения становились все более невнятными и даже невразумительными; в двух случаях он взял неверный след, а однажды приказал произвести арест настолько необоснованный, что задержанного пришлось тут же отпустить с соответствующими извинениями со стороны всех вовлеченных в это дело лиц. Более всего Кроу страдал от невозможности поделиться с кем-либо своими проблемами. В предпасхальную неделю всем, включая самого инспектора, стало ясно, что топор уже занесен и вот-вот упадет, что комиссар обрушит на него весь свой гнев. И все равно, даже сознавая нависшую опасность, он не мог не думать о Харриет — страдать, мучиться, терзаться, не спать из-за нее ночами. Последним актом отчаяния стала записка Холмсу с просьбой о встрече — в приватной обстановке, как было заведено у них с весны 1894 года.
Холмс сам встретил его на пороге.
— Мой дорогой друг! Вы плохо выглядите. Если бы не необходимость соблюдать секретность, я предложил бы доктору Уотсону осмотреть вас. Что случилось? Потеряли аппетит или что-то еще?
— Если бы только аппетит, мистер Холмс, — с тяжким вздохом отвечал несчастный. — Боюсь, у меня большие проблемы, и виноват в этом только я сам.
— Раз так, то вы, должно быть, пришли ко мне, чтобы облегчить душу. — Холмс опустился в свое любимое кресло и раскурил трубку. — Похоже, речь идет о какой-то неосторожности с вашей стороны?
И Кроу поведал великому сыщику свою печальную историю, ничего не скрыв, не утаив даже постыдных деталей интрижки с очаровательной Харриет.
Холмс слушал внимательно, а когда гость умолк, глубоко затянулся трубкой.
— Ваша история стара как мир. Лично я давно уяснил для себя, что женщины в целом всегда только препятствуют привычному укладу жизни мужчины. Я избегаю их общества, как чумы, но при этом понимаю связанные с ними проблемы. Более того, однажды судьба свела меня с женщиной, которая могла бы… — Он не договорил, словно уйдя в воспоминания и позволив сердцу на мгновение взять верх над разумом. — Если можете оставаться холостяком и вкушать удовольствия, не подвергая себя риску эмоциональной привязанности, тогда все хорошо. Долгое время вам это удавалось, не так ли? Точнее, до появления миссис Кроу?
Инспектор печально кивнул.
— Что касается вашего брака, то вы ведь, наверное, знаете, что успех семейной жизни лежит не столько в чувствах, сколько в контроле. Как гласит старая арабская пословица, неудовлетворенная женщина требует для себя жареного снега. На мой взгляд, миссис Кроу, прошу прощения, именно такая женщина. Вы должны решить: будете ли снабжать ее жареным снегом или останетесь хозяином в доме? Пока ни того, ни другого вы не сделали. Вы искали утешения у женщины более низкого положения, а она бросила вас и глазом не моргнула.
— С Сильвией трудно… — смущенно попытался объяснить Кроу.
— Вы разочаровываете меня, инспектор. Вы совершили один из самых страшных грехов, позволив эмоциям повлиять на работу, и тем, возможно, подписали себе смертный приговор.
— Думаю, комиссар мою судьбу уже решил.
— Вы должны сосредоточиться на работе и выбросить из головы эту чертовку Харриет.
— Не так-то это просто.
— Ну, в таком случае и черт с вами, сэр. Пусть будет, что будет. Что там с нашим Мориарти? Расскажите мне об этих двоих, Морнингдейле и Гризомбре. Думаю, здесь ваша дедукция вас не подвела. Морнингдейл и есть Мориарти.
Следующие пять минут Кроу излагал свои теории касательно Мориарти и осуществляемого им плана мести в отношении тех, кого он почитал врагами.
— Вот видите, — обрадовался Холмс. — Даже в этом удрученном состоянии вы способны к логическим рассуждениям. После событий в Эдмонтоне о немцах больше не слышно, а теперь, я в этом нисколько не сомневаюсь, мы не услышим и о французах. Зная дьявольские методы Мориарти, предположу, что оба уже покоятся на дне реки. И… — Он остановился на полуслове. — Вот что, опишите-ка мне еще раз эту вашу Харриет. Вы говорили, ей за двадцать?