— О картинах, музыке, книгах, — честно перечислил я.
Мисс Хартнелл, для которой темы разговора ограничиваются перемыванием чужих косточек, взглянула на меня подозрительно и недоверчиво. Пока она собиралась с мыслями, я воспользовался временным преимуществом, пожелал ей доброй ночи и быстро зашагал прочь.
Я навестил прихожан в деревне и вернулся домой через садовую калитку, пробравшись мимо опасной засады, которая могла поджидать меня в саду мисс Марпл, хотя и не представлял себе, как до нее могли бы дойти новости о моем посещении миссис Лестрэндж — это было выше человеческих возможностей.
Запирая калитку, я подумал, что надо бы заглянуть в сарайчик, который использовал молодой Лоуренс Реддинг за неимением мастерской, и поглядеть своими глазами на портрет Гризельды.
Я не мог себе представить, что в мастерской кто-то есть. Оттуда не доносилось ни звука, а мои шаги по траве были бесшумны.
Я открыл дверь и застыл на пороге, совершенно огорошенный. В мастерской оказались двое: мужчина, обняв женщину, страстно ее целовал.
Эти двое были художник Лоуренс Реддинг и миссис Протеро.
Я поспешно отступил и скрылся в своем кабинете. Там я уселся в кресло, вытащил свою трубку и принялся обдумывать события. Это открытие поразило меня как гром с ясного неба. Особенно после разговора с Летицией в середине дня: я был в полной уверенности, что между ней и молодым человеком зародились какие-то отношения.
Более того, я был убежден, что она сама так думает. И я готов был дать голову на отсечение, что она не догадывается о чувствах художника к ее мачехе.
Пренеприятнейший переплет! Я поневоле отдал должное мисс Марпл. Она-то не дала себя провести и достаточно точно представляла истинное положение вещей. Я абсолютно неверно истолковал красноречивый взгляд, который она бросила на Гризельду.
Мне самому и в голову бы не пришло подозревать миссис Протеро. Было в ней что-то от жены Цезаря, которая выше подозрений, — такая спокойная, замкнутая женщина, в ней никогда не заподозришь склонности к сильным чувствам.
Когда мои размышления дошли до этого места, они были прерваны стуком в дверь кабинета. Я встал и подошел к двери. За ней стояла миссис Протеро. Я отворил дверь, и она вошла, не дожидаясь приглашения. Миссис Протеро прошла через комнату, тяжело дыша, и без сил опустилась на диван.
Мне показалось, что я раньше никогда ее не видел. Спокойная, замкнутая женщина исчезла. На ее месте было загнанное, задыхающееся существо. В первый раз я понял, что Анна Протеро красавица.
Она была шатенка, с бледным лицом и очень глубоко посаженными серыми глазами. Сейчас она раскраснелась, грудь ее вздымалась. Казалось, статуя внезапно стала живой женщиной. Я даже заморгал от этого превращения, как от яркого света.
— Я решила, что лучше всего зайти к вам, — сказала она. — Вы — вы сейчас видели?
Я утвердительно кивнул. Она сказала тихо и спокойно:
— Мы любим друг друга…
Даже сейчас, в минуту растерянности и отчаяния, она не смогла сдержать легкую улыбку, тронувшую ее губы. Улыбку женщины, которая видит нечто чудесное, преисполненное красоты.
Я молча ждал, и она поспешила спросить:
— Должно быть, вам это кажется страшным грехом?
— Как вы думаете, миссис Протеро, разве я могу сказать иначе?
— Нет-нет, я другого и не ждала.
Я продолжал, стараясь говорить как можно мягче:
— Вы замужняя женщина…
Она прервала меня.
— О! Я знаю, знаю. Неужели вы думаете, что я не говорила себе это сотни раз! Я же совсем не безнравственная женщина — нет. И у нас все не так — не так, как вы могли бы подумать.
Я серьезно сказал:
— Рад это слышать.
Она спросила с некоторой опаской:
— Вы собираетесь сказать моему мужу?
Я довольно сухо ответил:
— Почему-то принято считать, что служитель церкви не способен вести себя, как джентльмен. Это не соответствует истине.
Она поблагодарила меня взглядом.
— Я так несчастна. О, я бесконечно несчастна! Я так больше жить не могу. Просто не могу! И я не знаю, что мне делать. — Голос ее зазвенел, словно она боролась с истерикой. — Вы себе не представляете, как я живу. С Люциусом я была несчастна, с самого начала. Ни одна женщина не может быть счастливой с таким человеком. Я хочу, чтобы он умер… Это ужасно, но я желаю ему смерти… Я в полном отчаянии… Говорю вам, я готова на все…
Она вздрогнула и посмотрела в сторону двери.
— Что это? Мне показалось, или там кто-то есть? Наверно, это Лоуренс.
Я прошел к двери, которую, как оказалось, позабыл затворить. Вышел, выглянул в сад, но там никого не было. Но я был почти уверен, что тоже слышал чьи-то шаги. Хотя, может быть, она мне это внушила.
Когда я вошел в кабинет, она сидела наклонившись вперед и уронив голову на руки. Это было воплощение отчаяния и безнадежности. Она еще раз повторила:
— Я не знаю, что мне делать. Что делать?
Я подошел и сел рядом. Я говорил то, что мне подсказывал долг, и пытался произносить эти слова убедительно, но все время чувствовал, что моя совесть нечиста: я же сам этим утром высказал вслух мысль, что мир станет лучше без полковника Протеро.
Но я больше всего настаивал на том, чтобы она не принимала поспешных решений. Оставить дом, оставить мужа — это слишком серьезный шаг.
Боюсь, что я не сумел ее убедить. Я прожил достаточно долго, чтобы понимать, что уговаривать влюбленных практически бессмысленно, но думаю, что мои слова хоть немного ее утешили и приободрили.
Собравшись уходить, она поблагодарила меня и пообещала подумать над моими словами.
И все же после ее ухода я чувствовал большое беспокойство. Я понял, что до сих пор совершенно не знал характера Анны Протеро. Теперь я видел воочию женщину, доведенную до крайности; такие, как правило, не знают удержу, когда ими владеет сильное чувство. А она была отчаянно, безумно влюблена в Лоуренса Реддинга, который на несколько лет моложе ее. Мне это не нравилось.
Глава IV
Я совершенно позабыл, что мы пригласили к обеду Лоуренса Реддинга. Когда вечером Гризельда прибежала и отчитала меня за то, что до обеда всего две минуты, а я не готов, я, по правде сказать, сильно растерялся.
— Я думаю, все пройдет хорошо, — сказала Гризельда мне вслед, когда я поднимался наверх. — Я подумала над тем, что ты сказал за завтраком, и постаралась сочинить что-нибудь вкусненькое.
Кстати, позволю себе заметить, что наша вечерняя трапеза подтвердила самым наглядным образом мнение Гризельды, что, когда она старается заниматься хозяйством, все идет гораздо хуже. Меню было составлено роскошное, и Мэри, казалось, получала какое-то нездоровое удовольствие, со злостной изобретательностью чередуя полусырые блюда с безбожно пережаренными. Правда, Гризельда заказала устрицы, которые, как могло показаться, находятся вне досягаемости любой неумехи — ведь их подают сырыми, — но их нам тоже не довелось отведать, потому что в доме не оказалось никакого прибора, чтобы их открыть, — и мы заметили это упущение только в ту минуту, когда настала пора попробовать устриц.
Я был почти уверен, что Лоуренс Реддинг не явится к обеду. Нет ничего легче, чем прислать отказ с подобающими извинениями.
Однако он явился без опоздания, и мы вчетвером сели за стол.
Спору нет — Лоуренс Реддинг чрезвычайно привлекателен. Ему, насколько я могу судить, около тридцати. Волосы у него темные, а глаза ярко-синие, сверкающие так, что иногда просто оторопь берет. Он из тех молодых людей, у которых всякое дело спорится. В спортивных играх он всегда среди первых, отменный стрелок, прекрасный актер-любитель и первоклассный рассказчик. Он сразу становится душой любого общества. Мне кажется, в его жилах есть ирландская кровь. И он совершенно не похож на типичного художника. Но, как я понимаю, художник он тоже изысканный, модернист. Сам я в живописи смыслю мало.
Вполне естественно, что в этот вечер он казался несколько distrait[3]. Но в общем вел себя вполне непринужденно. Не думаю, чтобы Гризельда или Деннис заметили что-нибудь. Я и сам бы, пожалуй, ничего не заметил, если бы не знал о случившемся.