– Прости, Осенняя Дева. Что я могу для тебя сделать?
Дарина молчала, видимо собираясь с мыслями. Лицо ее менялось на глазах: морщины у рта углублялись, кожа дряхлела, живые карие глаза тускнели.
– Я давно наблюдаю за миром. За человеческой жизнью. За смертью. И кое-что про нее поняла. Обмануть смерть нельзя. – Она взяла блюдо, в которое до того смотрела, выплеснула воду и принялась сцеживать в него влагу со своих длинных волос. – Но можно замедлить. Смерть жесткая, но не жестокая. Ей все равно, кого забирать.
Отец Тёмки был биологом. Я училась на экономе, он на биофаке. Сгинул потом в очередной экспедиции… Ушел и не вернулся. Так вот, он часто говорил: «Человек – это набор инстинктов, и ничего за тысячелетия в нем не меняется. В каждого родителя встроен главный для эволюции инстинкт – материнский. Природа дала его людям, чтобы, если доведется, взрослый заступил место маленького, дал ему шанс». – По мере того как блюдо перед ней наполнялось жидкостью, я постепенно понимал, к чему она клонит. – Я сделала для Тёмки что могла. Сначала отдалила от себя, отдала на воспитание тому, кому доверяла. А толку? Все равно он сошелся с Летней Девой. Впустил в себя эту дрянь… Часть души Веры. Я же видела ее, видела, что с ней что-то не так. Но вовремя не распознала. А потом стало поздно.
– Она сама не знала всей правды, – сказал я на автомате.
Осенняя Дева вздохнула, не отрывая блеклых глаз от деревьев. Покачала головой.
– Что я должен сделать, Дарина? Чего ты хочешь?
– Спаси моего сына.
– Так он жив?
Быть такого не может. Я своими руками сломал ему шею. Но при Дарине сказать этого не решился.
– Ты сам скоро все увидишь.
– Дарина, скажи… – Я наконец набрался смелости спросить про Катю, но она легко коснулась моей руки кончиками пальцев. Деревья вокруг поредели, и на меня вместе с дождем рухнуло бело-голубое небо.
Я проснулся разом. Открыл глаза, и реальность тут же придавила катком. Стало одновременно больно и тяжело. Спустя полминуты я понял, что тяжело мне от давивших на плечи клешней Петровича. Он посветил тонким фонариком мне сначала в один глаз, потом в другой.
– Привет, боец. С возвращением.
Я лежал на том же операционном столе-кушетке, на котором заснул. Под головой появилась подушка, кто-то накрыл меня одеялом. Поперек живота будто положили кочергу, и она медленно нагревалась.
Петрович пощупал мой пульс и отпустил руку.
– Как ощущения?
– Как у нашпигованной утки. – Я прочистил горло. Нашел взглядом единственное окно в операционной – там до сих пор светило солнце. Значит, прошло не так много времени. – В первый раз, что ли?..
Петрович сунул мне под нос градусник.
– Меряй.
– А…
– А потом дам воды.
Я послушно взял градусник. Ваня просунул голову в дверной проем. Тряхнул космами, улыбнулся.
– Привет, Тоха. Как себя чувствуешь?
Петрович протянул мне стакан с водой. Я проворно его осушил.
– Нормально. Ваня, ты звонил Фросе? У них все тихо?
Ванька кивнул.
– Вера здесь?
Он вошел в операционную, не зная, куда деть руки. Вид у него был виноватый.
– Как твоя температура?
Петрович вытащил градусник и удовлетворенно кивнул:
– Жить будет.
– Где Вера? – повторил я.
Ваня переглянулся с Петровичем, и самочувствие у меня резко испортилось. Выпитая вода подкатила к горлу. Та-ак. Дышать. Вдох. Медленный выдох.
Петрович отошел к тумбочке и вернулся с набранным шприцем.
– Тоха, смотри. Есть два варианта. Ты психуешь – я вкатываю тебе дозу снотворного. Проснешься завтра. Второй – ты просто слушаешь и не двигаешься. Дышишь носом. Брюшные мышцы не напрягаешь. По новой тебя зашивать мне неинтересно.
Я смотрел на Ваню. Тот выглядел одновременно беспомощным и мрачным. Что он натворил?
– Дышу носом. – Я постарался сделать голос как можно более спокойным. Петрович явно не шутил. Я и сам понимал, что в таком состоянии буянить – только добивать себя. – Рассказывай.
– Вера ушла, – сказал Ваня. – Не думаю, что домой. Я видел из окна, как она села в черный «Майбах». – Он помолчал. – Она бы осталась, если бы могла. Передавала, чтобы ты поправлялся.
В этот момент Ванька напомнил мне себя в шестилетнем возрасте, когда случайно уронил книжный стеллаж на кошку.
Петрович выразительно навис надо мной.
– Чтобы поправлялся, – многозначительно повторил он. – В покое.
– Ясно. – Я следил за тем, чтобы дыхание не участилось. Устроился поудобнее на подушке. – Слушай, а нормальной кровати у тебя тут нет? Для старого боевого товарища. Можно поправляться на чем-то мягком?
Петрович хмыкнул и развернулся на пятках.