Хотя один из них, может, и не труп.
На переносице у Петровича не осталось свободного места из-за сдвинутых бровей. Он молчал какое-то мгновение, видимо раздумывая, не вырубить ли меня, чтобы сократить время на уговоры.
– Как же вы мне надоели! – наконец выплюнул Петрович почти с отвращением. – Что ты, что твоя девка! Поехали! Но сначала я вколю тебе еще обезболивающего!
Я ступаю по крепкому, поскрипывающему под ногами снегу. Вслушиваюсь в абсолютную ватную тишину. Поднимаю голову к белоснежно-прекрасному небу без солнца. Тут всегда день. Время замерло. Его вообще нет. Есть только я, Озеро и мертвые, приникшие лицами к самой поверхности льда.
Невесомые кольца у висков тихонько покачиваются в такт моим шагам. Мне кажется, они были всегда – всегда серебряный обруч обнимал мою голову, стальные наручни украшали запястья, а теплое платье укрывало тело от холодов. Мне кажется, я всегда была здесь – бродила вдоль бескрайнего озера, вслушивалась в тишину, расчищала снег носками мягких кожаных сапог и всматривалась в десятки глаз с застывшим взглядом.
Смерть существует независимо от того, верят в нее или нет. Она вечна, нерушима и милосердна. Она всегда приходит вовремя.
Я шагаю по льду и разглядываю тех, кто нашел свое последнее пристанище в студеных водах. Где-то тут мальчик, хватавший меня за руки. Тут же – человек, который стрелял в меня. Я наклоняюсь к самому льду и прикладываю к нему ладонь. Иди ко мне. Под прозрачной поверхностью всплывают знакомые черты – белесые брови, щеки привыкшего сытно есть человека, чуть подкрученные усы и в ужасе распахнутые глаза. Перед смертью он понял, что убил женщину, которую любил, и теперь душа его тянется к ней – ищет, но не находит. Той женщины здесь нет. Она ушла куда-то, куда мне нет доступа. А мужчина останется здесь навечно, алкая ее близости и глядя в бескрайнее небо. Я кладу на лед пальцы – ногти на них длинные и острые – и глажу блестящую поверхность. Не волнуйся. Она больше не страдает. А ты теперь со мной. Ты всегда будешь со мной.
Я поднимаюсь и иду дальше. Ощупываю силой всех, кто безмолвно наблюдает за мной сквозь толщу льда.
Вы все – мои дети.
Дойдя до середины озера, снова поднимаю голову к небу – и смотрю, пока глаза не начинает слепить от бесконечной белизны. Вот почему Зимняя Дева теряет душу. Теряет свою человечность. Она должна перестать любить живых – и полюбить мертвых.
Я возвращаю взгляд на озеро. В его водах – испитые до дна жизни. Страхи и отчаяние, желания и надежды. Все они теперь принадлежат мне. А мертвые пусть спят спокойно.
Я пересекаю озеро и направляюсь в сторону деревьев.
Люди умирают каждую секунду. Они конечны. А смерть – нет. Она – самая естественная вещь на Земле. И ей не важно, думают люди о ней или нет.
Она все равно придет.
Дозировки Петрович мне выписал лошадиные.
Изначально он вообще не хотел отпускать меня из своего лазарета. Пугал то воспалением, то осложнениями, то гангреной. А когда понял, что все бесполезно, плюнул, дал рекомендации, бинты и лекарства и велел катиться на все четыре стороны. И не возвращаться к нему, если станет хуже.
Я стоял в маленькой ванной в комнатке на кладбище и набирал в шприц лекарство уже из второй ампулы. Антибиотик был ядреный, жег при введении, но колоть надо было всего дважды в день – утром и вечером. Плюс ежедневно менять повязку. Рана потихоньку затягивалась. Я сам видел, что воспаления нет, а заживление – только дело времени. Еще пара недель, и останется только шрам.
Мне полегчало настолько, что я совершил вылазку во флигель Спартака по соседству, пока туда не нагрянула полиция. Быстрый осмотр помещения показал две вещи: Спартак, похоже, действительно был верующим. На стене у кровати висело распятие и пара листков с записанными от руки цитатами из Библии. Одна привлекла мое внимание: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Не то же ли делают и мытари?»
Ты-то мытарь еще тот… От большой любви к ближнему, видно, стрелял сначала в меня, потом в Веру. Еще и смотреть нас на это заставил.
Я нашел в его прикроватной тумбочке аккуратно заполненные ежедневники из черной кожи. Пока ждал пробуждения Веры, пролистал их – все равно больше делать было нечего. Этот двинутый фанатик записывал по дням, насколько она раскаивалась. Сначала он был ею доволен: «По всему видно, что девочка сильно сожалеет. Ходит к Тёмке как на работу. Раз в три дня обязательно. Долго протирает надгробие. Иногда украдкой плачет». Но к концу лета его впечатление явно испортилось. Заметок стало меньше. Пятнадцатого сентября он написал: «Заинтересовалась А. М. Прости Господи ее грешную душу». Нетрудно было догадаться, что А. М. – это Аскольд Мирин.