Харден ответил:
"Все, что я хочу, — потопить «Левиафан».
«Тогда воспользуйтесь нашей помощью».
«Русский дятел» внезапно замолчал. Харден крутил ручку громкости, напряженно слушая шипение в наушниках. Он взглянул на Ажарату, еле видную в тусклом свете красной лампочки. Она крепко спала.
Наконец раздался громкий и четкий голос Майлса:
— Рентген.
— Почему? — резко спросил Харден. — Зулус отплыл?
— Да. Они знают о вас.
Харден лихорадочно думал. На «Левиафане» постараются избежать встречи с ним.
— Ну и что?
— У них есть вертолет.
Харден прижал пальцы к вискам и попытался сосредоточиться. Может ли он атаковать ночью? Нет. В темноте очень легко ошибиться в расстоянии. В его теле росла тупая боль.
— Как они узнали? — спросил он, хотя это уже не имело никакого значения.
— Точно так же, как мы. Извините.
Голос Майлса прозвучал с неподдельным сочувствием. Харден ничего не ответил. В наушниках шумел эфир. Нет, израильтянин не отвечает за его собственную небрежность в Германии. Харден подумал: если бы ему пришлось сделать это снова, то убил бы он тогда солдата, продавшего ему оружие?
Отбросив ненужные мысли в сторону, он стал рыться среди карт в ящике под столом.
— Вы слышите меня? — спросил Майлс.
— Я свяжусь с вами через неделю, — ответил Харден.
— Зачем?
— Я должен все обдумать.
Он выключил радио и направился к парусным мешкам.
Глава 12
Ноги капитана Огилви горели. Ему казалось, что они налиты свинцом, который утяжелял каждый шаг и сжимал икры и лодыжки. Боль мешала ему сосредоточиться, но он отказывался покинуть мостик, пока «Левиафан» шел по-прежнему близко к берегу.
Последний раз он спал двадцать четыре часа назад перед отплытием. Тогда корабль стоял у причала, его первый офицер отвечал за разгрузку, второй — за вычисление курса в Персидский залив, а третий занимался погрузкой продовольствия. Во время плавания в открытом море Огилви полностью доверял их опыту. Но когда корабль находился в районах с интенсивным движением, например в Ла-Манше, около мыса Доброй Надежды или у входа в Персидский залив, «Левиафаном» командовал он и только он. Его офицеры были хорошими моряками, но никто из них не чувствовал инерцию корабля так, как он.
Его ноги всегда первыми начинали протестовать против затянувшейся вахты. «Атеросклероз» — так сказал ему врач. Сосуды сужены, приток крови недостаточен. Сосудорасширяющие препараты приводили только к покраснению лица. Огилви установил на мостике, рядом со штурвалом, настоящее командорское кресло. Но вести огромный корабль — это совсем не то что управлять машиной. Он просто не мог усидеть в кресле. Ему все время приходилось вскакивать, чтобы взглянуть на шкалу радара, прижимать лицо к окнам мостика, выбегать в крылья, чтобы посмотреть назад или вперед.
Забудь про компьютер, предупреждающий столкновения, про спутниковую навигацию и про всю остальную электронику. Когда твой корабль должен пройти по переполненному проливу, как лошадь по конюшне, за ним не уследишь, сидя в кресле. Надо поднимать задницу для того, чтобы увидеть, что творится вокруг тебя.
Хотя его отец был рабочим, а мать кухаркой, Огилви воспринял манеры и речь верхушки английского среднего класса. Талант и амбиции заставили его покинуть унылый городишко на западе страны. Как ни малы были шансы на успех, он поступил в Дартмут, когда узнал, что речь британского офицера должна отличаться от речи простого матроса. Он приучил себя к сдержанности: он мог назвать подчиненного, допустившего колоссальную ошибку, «раззявой» или каким-нибудь другим, по его мнению, грубым словом, но его офицеры редко слышали от Огилви «черт побери» и «задницы», которыми он пересыпал свои мысленные речи.
Огилви бродил по мостику, растягивая часы своей вахты и отказываясь прекратить добровольную пытку. Наконец, когда Брест остался далеко за кормой и между носом «Левиафана» и островом Мадейра лежало полторы тысячи миль открытого моря, он обратился к старшему офицеру, заступившему на вахту:
— Первый, передаю вам управление. Спокойной ночи.
— Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.
— Мне кажется, разгрузка прошла хорошо.
— Спасибо, сэр.
— Надеюсь, что наши друзья в Гавре этого не услышат.
— Не понял вас, сэр.
— Они могут подумать, что мы к ним плохо относимся, вы не находите?
Первый офицер слабо улыбнулся. Они пролили во французском порту двести галлонов нефти. Огилви усмехнулся и покинул мостик. Он любил устраивать своим офицерам такие внезапные встряски, чтобы те не теряли бдительности. Хотя его первый офицер плавал с ним уже шесть лет, Огилви подумал, что было бы разумно напомнить ему о его ответственности.
Личный стюард капитана, индиец хрупкого телосложения, наполнил ванну и достал ему пижаму, двигаясь по каюте быстро и бесшумно, как афганская борзая. Приняв ванну, Огилви лег в свою широкую кровать, задернул полог и поставил рядом с собой чашку горячего шоколада. Пока он готовился к предстоящим двенадцати часам сна, по его ногам пробегали спазмы облегчения. Первый офицер знал его привычки, и его ни в коем случае не будут беспокоить, разве что случиться авария.
Перед его глазами плясали бакены в канале, бегущие огни и мерцающие пятна на шкале радара, и он снова и снова слышал, как рулевой вслух произносит курс корабля. Огилви выпил какао и стал ждать, когда мозг сдаст командование над телом и покинет мостик. Ему было шестьдесят три года, и он знал, что нужно не торопить естественные процессы и дать им идти своим путем.
Пилот вертолета решил подняться на мостик, чтобы полюбоваться рассветом с самой высокой точки корабля. Он поспешно миновал ходовую рубку, прошмыгнул мимо рулевого и вышел в левое крыло, где он никому не будет мешать.
Его по-прежнему потрясали размеры корабля. «Если в Военно-морском флоте есть умные головы, — подумал пилот, — то им стоит построить себе несколько таких малюток, которые можно легко переоборудовать в авианосцы, как это делается у русских».
«Убей его!» — последние слова Брюса все еще звенели у него в ушах. Надо забыть, что Брюс говорил об Огилви. Брюс и только Брюс — его настоящий босс. Пилот вздрогнул. У него есть право пристрелить этого парня. Как на войне, только лучше. Здесь этому психу не поможет никто.