Но, с другой стороны, «Указания к мореплаванию», относившиеся к Оманскому заливу, включали и сведения о Персидском заливе, и хотя они только приложение к картам, в них все равно были перечислены судоходные пути, опасные места и положение всех портов и островов, включая Халул. Майлс больше не сможет ничем навредить ему, и никто, включая иранцев, не знает, что он уже далеко проник в Персидский залив.
Он вспомнил Кэролайн. В трудные минуты она только смеялась сквозь зубы. Харден набрал из залива ведро теплой воды и вылил себе на голову. Затем выпил пресной воды, проглотил пригоршню витаминов и пищевых добавок и десять минут качал помпу.
Включив радио на полную громкость, Харден настроил его на частоту, обозначенную в Адмиралтейской лоции как частоту прибрежной радиостанции в Дохе, принадлежавшей компании «Шелл». «Указания к мореплаванию» требовали от кораблей, направляющихся в Халул, чтобы они сообщали примерное время прибытия и количество требуемого груза.
Пыль вместе с влажной дымкой и низкими облаками образовала густой полог, который нависал над «Лебедем». Когда ветер разгонял дымку, видимость увеличивалась до одной мили, но потолок из облаков был так же низко. Сквозь него пробивалось только белое солнце, и хотя иногда Харден слышал жужжание вертолетов, видно их не было. По радио слышалась речь на ломаном английском с кораблей со всего мира, огибающих Рас-эль-Хадд.
Харден спустился вниз, чтобы проверить трюмы. Жара была ужасной. Спустя несколько секунд пребывания в каюте его виски начали пульсировать, как будто вокруг головы туго натянута веревка с узлами. Он заметил, что барометр быстро поднимается. Если последует сухой северный шамаль, то он может разогнать пылевые облака еще до наступления ночи. Но тут Харден был бессилен. Он находился в нескольких милях к югу от судоходного пути, и он мог только оставаться здесь и не маячить на виду у кораблей. Приблизившись к Халулу, придется найти какое-нибудь укрытие, где можно ожидать прихода «Левиафана».
Жара наваливалась на яхту. Харден начал засыпать, несмотря на стук мотора и прерывистые пронзительные хрипы, доносившиеся из радио. Внезапно его разбудил новый звук. Еле слышный голос пытался связаться с катарской береговой станцией.
— Гольф-Оскар-Янки... Гольф-Оскар-Янки... Говорит Сьерра-Квебек-Фокстрот-Браво... Сьерра-Квебек-Фокстрот-Браво... Гольф-Оскар-Янки... Гольф-Оскар-Янки... Сьерра-Квебек-Фокстрот-Браво вызывает Гольф-Оскар-Янки. Ответьте, вы слышите меня?
Харден скатился вниз по трапу. «Сьерра-Квебек-Фокстрот-Браво» — СКФБ — были позывными «Левиафана».
— Гольф-Оскар-Янки, Гольф-Оскар-Янки. Сьерра-Квебек-Фокстрот-Браво вызывает Гольф-Оскар-Янки. Ответьте, вы слышите меня?
Харден переключил звук на наушники и стал настраивать приемник. Постепенно до него дошло, что под ногами хлюпает.
Вода блестела в щелях между половицами, из-за вибрации мотора выплескивалась наверх и растекалась по полу.
Когда «Левиафан» обогнул мыс Рас-эль-Хадд, море изменилось так резко, что Огилви удивился почти так же, как и впервые сорок лет назад. Вода разгладилась и стала вязкой, как желатин. Температура поднялась на двадцать градусов, ветер стих. Вдоль берега непрерывной стеной шли крутые утесы, а впереди блестел подернутый дымкой Оманский залив.
Огилви направил бинокль на белую точку на носу «Левиафана». Это был впередсмотрящий, матрос-англичанин в шляпе, защищающей голову от горячего солнца. Подняв трубку телефона, капитан связался с боцманом. Через несколько минут на палубе появился матрос на велосипеде. Он сменил впередсмотрящего, и тот вернулся в рубку.
Новым наблюдателем был пакистанец — Огилви считал, что восточные люди легче переносят жару, чем европейцы. У ног матроса стоял термос с ледяным чаем; его выдавали по приказу Огилви, чтобы не испечься на жаре и не терять бдительности. Еще один матрос взбирался на мачту. Он тоже тащил с собой термос. Их обоих сменят через час.
Видимость составляла несколько миль, и через каждые несколько минут над горизонтом появлялся вертолет, как игрушка на рождественской елке. В поле зрения то и дело возникали паруса, но только латинские, такие же вечные и такие же обычные в Оманском заливе, как скалистые утесы вдоль берега. Может ли Харден выскочить из-за одного из этих утесов? Едва ли. «Левиафан» плыл в семи милях от берега, и вертолеты не выпускали танкер из виду.
Огилви вернулся в свою каюту, где кондиционеры создавали приятную прохладу, и велел подавать ленч. Он ел медленно, делая между блюдами передышки, во время которых откидывался на спинку своего уютного кресла, размышляя о Хардене. Этот человек стал ренегатом, предателем своей благородной профессии, отверженным по своей воле. Он не одинок. В мире много радикалов, преступников и фанатиков. Все аутсайдеры несут в себе нечто общее — извращенное желание вырваться из круга человеческого тепла.
Огилви улыбнулся. Стюард решил, что капитану очень понравилась замороженная дыня, но на самом деле Огилви терзал себя приступом странного внутреннего прозрения. В редкие минуты самоанализа он включал моряков — и капитанов и матросов — в клан добровольных изгнанников.
Покончив одновременно и с ленчем и со своими мыслями, капитан лег в кровать, чтобы в последний раз отдохнуть перед тем, как начнется сложная работа по прохождению через переполненный Персидский залив и погрузке нефти. У него не будет ни одной минуты покоя, прежде чем он не поведет «Левиафан» мимо этих берегов в противоположном направлении, домой. Огилви поднял трубку телефона, стоящего у кровати, и вызвал мостик, желая услышать доклад о ходе поисков и состоянии воздушного прикрытия. Ничего нового ему не сообщили; арабские вертолеты по-прежнему обшаривают море по курсу «Левиафана». Неужели они где-то ошиблись?
Он лежал без сна в затемненной каюте, непрерывно размышляя, снова и снова мысленно рассматривая карты. Ему казалось, что он догадывается об образе мыслей Хардена. Он вспомнил, как этот человек сидел в баре, слушал, наблюдал, потом набросился на него. Харден любил нападать из засады. А то, что он пережил шторм, который вывел «Левиафан» из строя, и не оставлял своих замыслов, доказывало, что он человек чрезвычайно решительный, пусть даже и сумасшедший.