Стивен Миллхаузер Месть
Прихожая
Вот это прихожая. Не так чтобы очень большая, но назначение свое исполняет. Я их терпеть не могу, а вы? Кошмарные дома, в которых входная дверь открывается прямо в гостиную. А вы? Все равно, что познакомиться на вечеринке с мужчиной, который тут же обнимает тебя за плечи. Нет, спасибо, мне подавай хоть какое-то, но расстояние, немножко церемонности. Отношения должны выстраиваться медленно, постепенно. Конечно, вам следует представить ее себе без книжного шкафа. Правда, в этом доме нет ни единой комнаты без книжного шкафа.
Позвольте принять ваш плащ? О, мне он нравится. Само совершенство. Легкий, как перышко. Где вы такой нашли? В это время года никак не поймешь, что надеть, сегодня тепло, завтра холодно. Я так тревожусь за мои нарциссы. Ростки вылезли еще на прошлой неделе, и тут нате вам: снег. Хорошо хоть не лег. Чудо, что они выжили. Я его вот здесь повешу, рядом с моим. На ваш взгляд тут, должно быть, пустовато, столько плечиков вплотную друг к дружке. А вот шляпы моего покойного мужа. Странно. Я как-то взяла и избавилась от всех его плащей, ботинок, галош - мне показалось бессмыслицей хранить их. А шляпы оставила. Не смогла к ним притронуться.
Гостиная
Это была моя любимая комната. Нет, вы только послушайте! Была. Но, знаете, так оно и есть. Другой любимой комнаты у меня нет. Собственно, в ней я и провожу бóльшую часть времени. Куда мне еще деваться? Я так рада, что она вам понравилась. О чем мы с мужем никогда не спорили, так это о мебели: мебель должна быть удобной. Как выражался Роберт, не важно, насколько мебель нова, главное, чтобы имела обжитой вид. И, разумеется, рояль - какая же, хотела бы я знать, может быть гостиная без рояля. Не то, чтобы я к нему хоть раз прикоснулась. Нет, с роялем я покончила в двенадцать лет. Вообще-то, даже и не знаю почему. Это из тех вещей, о которых ты потом жалеешь, так тебе кажется, а на самом деле - нисколько. Роберт - другое дело. Учиться он бросил лет в пятнадцать, однако упражняться не перестал. Никогда ни от чего не отступался.
Ну, а кроме того, здесь тепло. Когда мы только купили дом, тут по зиме сквозило, но мы сначала утеплили, а после и заменили старые окна, которые Роберту приходилось конопатить каждую осень. Двойные рамы это, если хотите знать, совсем другая история. Задернешь в холодную погоду штору и словно загерметизируешься. Я, бывало, сидела на кушетке, подобрав под себя ноги, читала, а Роберт - вон в том кресле, у книжного шкафа, - тоже читал и делал в книге пометки. А то еще мы разговаривали - знаете, мысли текут, превращаются в слова, легко, как, не знаю, как дыхание. Иногда он просил меня разжечь камин - тут превосходная тяга. Я, собственно, всего лишь месяц назад прочистила дымоход. Та еще оказалась работка. Вы не поверите, чего там только не было. Я чуть не упала, когда увидела счет. Хотя, за что же беднягу-то трубочиста корить? Вовсе и не за что. Когда горел огонь, я перебиралась на этот край кушетки, поближе к нему. И ощущала тепло всем правым боком. А Роберт иногда садился за рояль, если его вдруг посещало такое настроение. Он никогда ни для кого не играл, только для меня. Это вовсе не так романтично, как кажется. Он называл себя «любителем» - для Роберта это было слово довольно резкое, - говорил, что не хочет губить красоту на глазах у публики. Роберт вообще не любил совершать ошибки. Они его подавляли. А для меня играл потому, что знал - я против одной-двух неверных нот возражать не стану. Можно, пожалуй, сказать, что играл он для себя, а мне позволял слушать. Но я его игру любила, особенно шопеновские ноктюрны. На Шопене он был помешан, называл его величайшим композитором - не во всем, но в фортепьянной музыке. Вторым у него шел Моцарт. Он снова и снова играл моцартовские сонаты - все до единой. Знаете, что он делал? Начинал с любой сонаты и проигрывал всю тетрадь, по порядку, а после вдруг - посреди темы, посреди фразы даже - останавливался. «Ну хватит!» - говорил он, словно рассердившись на себя или… или разочаровавшись. Роберт был строг к себе. Надо было знать, когда его успокаивать, а когда лучше не трогать. Мужчины вообще суровее к себе, чем женщины, вам не кажется? Или я ошибаюсь? Но когда он играл, то мог на какое-то время забывать о себе, уходить в музыку. Вот и вообразите, горит огонь - поленья потрескивают, как это у них водится, если они сыроваты, - за шторами ветер бьет в окна, - а из-под клавиш льется одна из шопеновских мелодий, похожих на смесь печали с восторгом - вот это и есть мое представление о счастье. Или просто чтение - чтение, свет ламп, шелест переворачиваемых страниц. И ты обзаводишься смелостью, потребной, чтобы испытывать счастье. Вот именно. Обзаводишься смелостью.