— Вильма не была израильтянкой, — сказал Авнер.
— Она делала то, что ей надлежало делать, — холодно заметила мать. — И я выполняла свой долг. Ты считаешь, — это было легко? Меня наградили? Я, кстати, и не прошу для себя наград.
— Ты, мать, — святая, — не слишком сочувственно отозвался Авнер.
— Что ты имеешь в виду, говоря «святая»?! То, что я не причитаю вместе с твоим отцом?
— Отец, разумеется, не святой. И это плохо для него. Но то, что ты святая, для тебя тоже не лучше.
Он дерзил матери, но это не спасало положения. В глубине души он не мог не понимать, что его мать была по существу дела права. Она мыслила в полном соответствии с действующими в стране стандартами. И не ее вина, что ни он сам, ни его отец не были на это способны.
И государство Израиль тут было ни при чем.
К концу мая Авнер возвратился в Нью-Йорк. Свое решение он уже принял, но Эфраиму ничего об этом не сказал.
— Используйте отпуск. Отдохните. Развлекитесь как можете, — сказал Эфраим. — Когда вы вернетесь, мы поговорим о вашем будущем.
— Хорошо, — уклончиво ответил Авнер. — Поговорим.
Поговорить он хотел вовсе не с Эфраимом, а с Шошаной. В первую же ночь после возвращения в Нью-Йорк он сказал ей:
— Ты вот уже два года живешь в Америке. Нравится это тебе?
— Да, — ответила Шошана.
— Ты скучаешь по дому?
— Конечно. А ты разве нет?
— И да, и нет, — ответил Авнер. — Но я отдаю себе отчет в том, что жить в Израиле больше не хочу. Я бы хотел, чтобы мы жили, скажем, в Америке. Что ты об этом думаешь?
— Ты имеешь в виду эмигрировать? Уехать насовсем?
— Да, именно это.
Произнеся эти слова, Авнер вдруг ощутил всю серьезность того, что предлагал, и то, каково было Шошане такое от него услышать. Оба они уроженцы Израиля. Оба сабры. Для шведа или, допустим, итальянца, эмиграция совсем не то, что для них. Для всякого человека уехать в другую страну, сменить гражданство — дело серьезное. Но для израильтянина — вдвойне. Для них эти перемены означали не только смену государственного флага, другой язык или уплату налогов другой бюрократической системе. Для них это означало возвращение в диаспору. Отказ от еврейской родины, то есть от идеи, за которую десятки тысяч евреев отдали жизнь, а еще сотни тысяч постоянно живут в смертельной опасности. Эмиграция была почти равноценна дезертирству.
И тем не менее к концу мая 1975 года Авнер на это решился. И только Шошана могла его отговорить.
— Мы не будем больше израильтянами? — спросила она.
— Как можем мы перестать быть израильтянами? — ответил Авнер. — Это все равно что перестать быть самим собой. Если война или что-нибудь подобное, я полечу в Израиль первым же самолетом. Можешь мне поверить.
Шошана пожала плечами.
— Да, я понимаю, — сказала она. — Но я не об этом спрашиваю. И не об этом мы сейчас говорим.
Она была права. И Авнер это понимал. Случись война, многие кинутся к самолетам. И не только израильтяне. Эмиграция — это совсем другое. Ничего общего с тем, что происходит в чрезвычайных обстоятельствах.
— Я знаю, — сказал Авнер. — Я просто не хочу там жить. И даже не могу это толком объяснить. Во всяком случае это не связано с моим отношением к Израилю.
Шошана посмотрела на него.
— Из-за твоей работы?
— Возможно.
— Я ни о чем не спрашиваю, но я знаю одно — решить надо сейчас, — сказал она, глядя на спящую в кроватке Геулу. — Прежде чем Геула пойдет в детский сад. Я бы не хотела, чтобы ей пришлось метаться между двумя странами. Надо дать ей возможность вырасти цельным человеком.
Только после этих слов Шошаны Авнер по-настоящему понял, как трудно ей дается это решение.
— Мы можем решить и по-другому, — сказал он. — Не сомневайся. Если ты хочешь, мы вернемся в Израиль.
— Нет, — ответила она. — Я думаю, нам будет лучше оставаться здесь.
Таким образом решение было принято сразу после возвращения Авнера из Тель-Авива, хотя они в течение еще многих недель возвращались к этой теме. Он не предполагал пока заявлять во всеуслышание о своем решении, то есть писать Эфраиму просьбу об отставке или обращаться к эмиграционным властям. Казалось, что увольняться ему неоткуда. Он уже это проделал два с половиной года назад.
Авнер снял другую, побольше, квартиру в Бруклине и оставил в качестве задатка плату за два месяца. Затем он заказал очень современную скандинавскую мебель, ничего не сказав об этом Шошане и предвкушая ее радость. Он знал, что о таком гарнитуре для гостиной она давно мечтала и истратил на это почти все имевшиеся у него деньги.