Журналист Фил Сержи в обозрении «Книги в Канаде» поднял вопрос, который показался мне важным. Он подверг сомнению — и достаточно категорично достоверность материала, положенного в основу «Мести». «Самое интересное в «Мести, — писал он, — то, что она не очень отличается от других написанных Джонасом книг: прекрасной «Сделано неизвестными» в соавторстве с Барбарой Амиель — и замечательного романа «Окончательное соглашение» По существу в обеих книга речь идет об инопланетянах, оказавшихся в обществе, которое ставит их в тупик. Авнер по своему характеру от них не отличается… Насколько эти особенности Авнера повлияли на отношение к нему Джонаса, сказать трудно».
Над этими словами мне пришлось задуматься. Верно, что Авнер как личность меня заинтересовал и все рассказанное им показалось мне увлекательным. И все же не увлекательность его рассказа обусловила мое к нему доверие. Я поверил ему потому, что он точно знал, где находится выключатель в парадной одного из домов захудалого жилого комплекса в Риме.
Послесловие к русскому изданию
Те из читателей, кто имел доступ к источникам информации в течение последних шестидесяти лет, вряд ли найдут в этом очерке что-либо, заслуживающее интереса. Но издательство отдает себе отчет в том, что он окажется полезным тем, кто не имел в прошлом возможности знакомиться с развитием событий на Ближнем Востоке.
Хорошо известно, что в последней четверти прошлого века некоторые из еврейских деятелей, главным образом в странах Центральной и Восточной Европы, стали склоняться к мысли, что евреям, рассеянным по всему миру, следовало возвратиться на родину своих библейских предков, в Палестину.
Идея эта обосновывалась по-разному. Некоторые (таких было большинство) считали, что евреи, лишенные своей государственности, навсегда останутся преследуемым меньшинством в странах своего проживания. Другие опасались ассимиляции, которая, по их мнению, с неизбежностью влекла за собой абсорбцию и исчезновение еврейского народа с лица земли. Некоторые из руководителей, увлеченные социалистическими идеалами, полагали, что евреи-энтузиасты способны создать новый, лучший тип общества именно в Палестине, которую они представляли себе землей практически необитаемой.
На первых порах к сионистам прислушивались лишь немногие из евреев.
В массе своей евреи относились к идеям сионистов как к утопии, то есть как к чему-то, надуманному и практически недостижимому.
Для многих европейских евреев понятие «еврейство» казалось связанным лишь с религией. Во всех остальных отношениях они были патриотами тех стран, в которых жили сами и в которых жили несколько поколений их предков. Их стремления сводились в основном к тому, чтобы стать полноправными гражданами на своей родине.
Более того, те из них, кто ощущал себя немцами, русскими и т. д., хоть и исповедовали иудаизм, однако и помыслить не могли о том, чтобы жить в пустынных районах Ближнего Востока. Совершенно так же, как не смогли бы себя ощутить членами какого-нибудь племени в джунглях Африки.
Они были европейцами. И при этом городскими жителями: купцами и ремесленниками, художниками и журналистами, врачами и инженерами. Фермеры, горняки, моряки или солдаты среди евреев встречались сравнительно редко. На идише говорили многие, но иврит все они воспринимали только как язык торжественных молитвенных собраний. Иврит считался библейским, реликтовым языком, в условиях современного общества малопригодным.
Образованные евреи читали Пушкина или Гете. В музыке предпочитали Бетховена и Шопена. Слова «в следующем году в Иерусалиме» для большинства евреев носили характер символический, никак не выражая планов, связанных с отъездом.
Даже те, кто терял надежду на изменение политических условий на родине, решаясь на эмиграцию, уезжали обычно в Новый свет — в Америку. Она привлекала своими демократическими свободами и привычными условиями городской жизни. В конце девятнадцатого и в начале двадцатого века евреев не слишком беспокоило то, что они составляли меньшинство в странах своего проживания, если они не подвергались дискриминации и пользовались свободой.
Такой была диаспора, то самое рассеяние, которое пришло на смену пленению евреев в Древнем Вавилоне. Не приходится поэтому удивляться, что на протяжении первых пятидесяти лет после возникновения сионистского движения (примерно с 1880 по 1930 год) мало кто из евреев откликался на призывы пророков-сионистов. Первые четыре волны иммиграции (алии), насчитывали не более чем несколько десятков тысяч евреев каждая. При этом среди иммигрантов неевреев оказалось больше, чем евреев. В их числе было немало анархистов, христиан-фундаменталистов, просто фантазеров и авантюристов. Все они считали Землю Обетованную малонаселенной и потому вполне пригодной для воплощения на ней своих утопических идей.