Самое страшное для вора – это разборка, или «правилка», где присутствуют только свои и перед перед которой равны все. Поклялся однажды служить воровскому закону, то будь добр топай по нему без колебания, а уж если оступился, так знай, что ожидает тебя строгий воровской суд чести, который не знает снисхождения. Это не судья в черной мантии, которому можно скормить туфту, и уж тем более не присяжные заседатели, столь падкие на жалость. «Правилка» – это прежние твои подельники, соседи по шконке, воровская семья, знающие тебя лучше всякого родителя. Вранья воровская масть не прощает и уж тем более не выносит увиливания – задали вопрос, так будь добр отвечать на него достойно, так как есть.
А уж если грешен, так наказание ожидает самое суровое.
Монин Гриша, угодивший на чалку за разбой, считался на зоне правильным пацаном. Держался своего круга, блатных, с мужиками был ровен, опущенных без надобности не обижал, так и дотянул бы до конца срока без особых приключений, если бы однажды к нему не пожаловала Марина, с которой на воле он сожительствовал последние полгода.
Кум в обмен на длительное свидание попросил ему поведать о том, кто же стоял на шухере в час ограбления, пообещав, что эта тайна останется между ними. Видно, в этот момент святой, покровительствующий ворам, смежил веки, и Гриша выложил все без утайки.
Разве не знал он истины, что верить ментам нельзя, – еще через месяц Пузыря повязали, а через три они встретились на одной из пересылок: тот направлялся на чалку, а Монина вызвали на доследование.
Пузырь встретил бывшего подельника как родного и в разговоре удивился тому, что каким-то образом ментам удалось докопаться до деталей случившегося ограбления. Гриша Моня сочувственно покачивал головой, но каждый вечер долго не мог уснуть, ожидая воровской «правилки». Не однажды ночью Гриша просыпался в холодном поту, когда ему чудился рядом со шконкой зловещий шепот. Открывая глаза, ему мерещилась занесенная над головой заточка, и Моня в страхе поднимал руки, надеясь защититься от разящего удара.
Пузырь уже давно чалился где-то под Соликамском, а сам он, получив после дознания дополнительный срок, съехал на новое место прописки.
Все эти годы Моня ждал разборки, со страхом думал о том, как может предстать перед судом воровской чести, а уж он умеет наказывать сполна. На его памяти ссученным ворам перебивали хребты, оставляя их доживать остаток жизни в неподвижности. Случалось и такое, что провинившегося привязывали за ноги к двум согнутым березам, а потом исполнитель «правилки» перерубал веревки. Распрямившиеся деревья разрывали приговоренного, разбрасывая его останки на десятки метров. Приговоренного могли привязать к дереву подле муравейника, на радость трудолюбивым мурашам, а через неделю от него оставался только побелевший скелет.
Однажды Гриша Монин и сам присутствовал на подобной «правилке» – на его глазах приговоренному залили в горло ртуть. Отравившийся вор не протянул даже дня и умирал в страшных муках. Вина его заключалась в том, что он не вернулся за подельником, раненным во время перестрелки.
Однако срок удалось протянуть без «правилки». Где-то в глубине души он понимал, что его прокол лишь только отодвинул разбор на время, придет день, когда ему предстоит отвечать сполна.
Освободился Гриша Монин тихо, без выставленной «поляны». Просто получил расчет и в каптерке, скинув с себя одежду зэка, переоделся в цивильную одежду. Шагнув за ворота, он подумал о том, что в его семье не подозревают о его освобождении и наверняка думают о том, что он просто переведен в другой лагерь.
Шагнув за колонию, Гриша уже в который раз перечитал справку об освобождении, полистал паспорт с выпиской и, глубоко вздохнув, потопал в сторону железнодорожной станции.
Моню грела мысль о том, что худшие опасения остались позади: не нужно думать о том, что его ожидает жестокая «правилка», после которой обычно приговоренного зэка ждет только смерть, и что в поезде, повстречав случайных попутчиков, он уснет глубоко, уже совершенно не заботясь о завтрашнем дне.
Еще через шесть часов он ехал в сторону Питера. Даже долгое ожидание поезда не казалось ему утомительным – нагретая солнцем лавочка куда приятнее твердого шконаря, на котором приходится кемарить в три смены. Кроме него, в купе было еще двое мужчин и молодая женщина. «Одна компания», – определил по разговору Моня и, сдержанно поздоровавшись, расположился на нижней полке, где сразу и задремал под мерный перестук колес. Уже смежив глаза, ему подумалось о том, что за последние несколько лет он впервые так сладко отдыхал.
Проснулся он от какого-то враждебного присутствия. В купе было темно, только через открытое окно просачивался свет мерцающих звезд. Но опасность была так близко, что в затылке заломило. И в следующую секунду кто-то сильно толкнул его в бок.
Повернувшись, он увидел своего соседа по купе. Блеснув золотыми зубами, он зло процедил:
– Вставай, паскуда, разговор есть!
В купе было еще два человека – молодые парни лет двадцати пяти смотрели на него настороженно, в глазах злой блеск.
– Не рыпайся, падла, – подался вперед золотозубый, выставив руку с ножом.
У самого горла Моня почувствовал холодное прикосновение стали.
– А теперь поднимайся.
Осторожно, как если бы опасался напороться на заточенный наконечник, Гриша сел на полку.
– Не догадываешься, зачем мы здесь?
– Нет, – как можно тверже произнес Гриша.
Губы золотозубого печально скривились.
– Мы твоя совесть… Вспомни о своем недостойном поведении в доме родном.
Гриша Монин невольно сглотнул ком. Во все времена родным домом для вора была тюрьма. Сейчас в его купе были хозяева узилища, решившие устроить ему «правилку»!
Вот он, измеритель жизни. Только «правилка» способна показать сущность человека: болотину, поросшую гнилостным мохом, или кусок кремня, о который тупится самая крепкая сталь.
«Вот и дождался», – невольно подумал Моня и, собирая по крохам разбившееся мужество, отвечал:
– В родном доме я вел себя достойно.
– А вот нет, – зубы вора зло блеснули. – Вяжи его!
В руках парней оказались веревки.
– Послушай… – попытался подняться Моня.
– Не дергаться, падла! – Заточенный конец финки полоснул кожу, и проступившая кровь, щекоча нервные окончания, медленно поползла за воротник. Хмыкнув, добавил: – Знаешь, какое у меня погоняло?
Парни, уверенно перетягивающие запястье Мони, сдержанно хохотнули. Действовали умело и очень слаженно. Узкая веревка врезалась в кожу, принося неудобства.
– Орнитолог. Хочешь знать почему? – Гриша упорно молчал. – Объясняю… Потому что таких, как ты, я насаживаю на кинжал, как навозных жуков. А потом оставляю сушиться. – Коротко рассмеявшись, добавил: – Получится потом из тебя гербарий! Так что в следующий раз предупреждать не стану. Пригвозжу!
Моне связали ноги, рот заткнули кляпом и обездвиженного скинули на пол.
– Так вот, сучара ты ментовская, прибыли мы к тебе по решению нашего братства. Хотим мы тебе сказать, что жил ты не по правде. Сдал ментам своего подельника Мишу Пузырева. Теперь он в Сибири у хозяина чалится.
Говорить мешал кляп, его хотелось выплюнуть прямо в золотозубого.
– Гы-ы-ы!
– Еще один твой грех в том, что со следаками дружбу завел, а через твой треп многие люди пострадали, – продолжал перечислять золотозубый. Правильная речь, практически без фени, совершенно не вязалась с его внешностью закоренелого зэка. – На зоне из себя авторитета гнул, хотя таковым не являлся… Еще один твой прокол. – Хмыкнув, добавил: – Или, может, ты думаешь иначе? Рябой, выдерни ему кляп, пусть скажет в свое оправдание, покается, – сказал золотозубый.
Один из парней, стоящих рядом, охотно выдернул у Гриши изо рта тряпку, пропахшую маслом.