— Мне так не хватает Фелькерзама, — с сожалением признался он, предлагая Скорцени сесть. Шелленберг очень плохо выглядел. Огромная нервная нагрузка, выпавшая ему в последние годы, как по службе, так и в личной жизни, давала о себе знать — здоровье его быстро ухудшалось. В последние дни, надо полагать, он переживал особенно сильно.
— Я обдумал Ваше предложение, оберштурмбаннфюрер, переданное мне вчера рапортом, — начал Шелленберг, усаживаясь за рабочий стол. При любых обстоятельствах бригадефюрер умел соблюдать дистанцию, и это всегда заставляло подчиненных, чтобы ни произошло, держать себя в рамках, и вызывало уважение, в том числе и у Скорцени. Эта черта Шелленберга нравилась ему. Шеф вообще импонировал ему многими качествами, и подчиняться ему было нетрудно, тем более что, несмотря на молодость, бригадефюрер нередко в деле доказывал свое превосходство и право отдавать приказы и решать судьбу людей ли, дела ли…
Скорцени знал, что Шелленберг по праву носит свои погоны и достоин большего — ему прочили пост Гейдриха после смерти обергруппенфюрера, — но он отказался, уступил Кальтенбруннеру. А зря. Для дела зря, — таково было общее мнение.
Все было бы прекрасно между ними, если бы… Если бы не Маренн…
— Признаюсь вам, — продолжал бригадефюрер, — мне не следовало бы разрешать Вам проводить такие операции. Это слишком рискованно. Судьба двоих сотрудников нам неизвестна, но в случае неудачи я рискую потерять третьего. Я понимаю, в данном случае что-то продумать или спланировать заранёе невозможно — Вам все придется решать на месте. И все-таки я отпускаю Вас, — он сделал паузу, внимательно посмотрев на Скорцени, — надеясь на Ваш опыт, рассудительность и храбрость. Я отпускаю Вас на свой страх и риск, не посоветовавшись ни с Кальтенбруннером, ни с Гиммлером, ни с фюрером. Известно, как фюрер дорожит Вами. Но я не могу Вас не отпустить, так как знаю, как важно для Вас лично прояснить все обстоятельства этого дела.
«А тебе — неважно?!» — усмехнулся про себя Скорцени.
— Поезжайте, — сказал Шелленберг в заключение, поднимаясь из-за стола, — я согласую с армейским командованием и с люфтваффе, как Вы просите, чтобы Вам оказали любую посильную помощь.
Ему хотелось крикнуть: «Поезжай и найди ее, живую или мертвую, любую! Сделай то, что не имею права сделать я!» Но он сдержался. Кивнул, давая понять оберштурмбаннфюреру, что больше не задерживает его. И протянул на прощание руку. «Это что-то новое», — подумал про себя Скорцени. Но руку бригадефюрера пожал. Он не мог не оценить этого жеста примирения и поддержки, ведь кто знает, — не приведи Господь, — но может быть, и причины для раздора больше нет. Затем, отступив на шаг, отдал честь, щелкнув каблуками. Развернулся и тут… увидел на каминной полке небольшой фотографический портрет в рамке — знакомое и бесконечно дорогое лицо с тонкими, благородными чертами. Темные волнистые волосы, падающие на плечи. Маренн… Хозяйка Гедесберга.
В другой раз он бы взорвался, но сейчас… Нет, это не сейчас. Это позже. Только бы ты была жива, моя Маренн. А там все устроится, все как-нибудь устроится, дорогая. Только бы ты была жива.
Не оборачиваясь, Скорцени вышел из кабинета, чувствуя спиной внимательный, проницательный взгляд, которым проводил его Шелленберг. Он все понимал. И тоже оценил его сдержанность. Сейчас не до выяснения отношений. Через час после разговора с шефом, поручив Джилл заботам Ирмы Кох, Отто Скорцени сел за штурвал-самолета и вылетел на Восточный фронт.
Командир полка истребителей, полковник люфтваффе Хелене Райч встретила Скорцени на военном аэродроме близ Кенигсберга, на котором базировались ее летчики.
— Я получила радиограмму от Шелленберга, — деловито, по-военному сообщила она, поприветствовав оберштурмбаннфюрера. — Два «Фокке Вульфа» — уже в воздухе. Ведут наблюдение. Но пока обнадеживающих сообщений от них нет. Я узнавала у командования: наш шеф, генерал фон Грайм, категорически против этих полетов, он не хочет рисковать. Оказывается, по приказанию кого-то из Берлина они позавчера уже посылали разведчиков. Два самолета сбиты, разведданные попали к противнику. Но я, конечно, не могу оставить Ким в беде. Вообще, — продолжала она, провожая его на свой командный пункт, — теперь тут всем наплевать на Берлин и его приказы. Мы несем огромные потери, фронт разваливается, никто уже ни во что не верит и ничего не боится: дальше фронта не пошлют, а здесь смерть — обычное дело. Я порой сама восхищаюсь своими летчиками: до тридцати вылетов в сутки, в тумане, с разбитыми приборами нередко… Давно забыто, что такое нелетная погода. Держатся только на нервах и высококлассном мастерстве.