— Джилл…
Дочь медленно приподняла почерневшие веки. Как и предполагала Маренн, ее первым вопросом было:
— Где Ральф? Он жив?
Потемневшие, измученные глаза девушки напряженно ждали ответа. Она ловила каждую тень, мелькнувшую на лице матери. Потрескавшиеся, запекшиеся губы приоткрылись и дрожали. Маренн не нашла в себе сил произнести страшное слово: «Погиб».
С грустью она вздохнула и провела рукой по волосам дочери, потом — по ее щеке. Увидев слезы в глазах матери, Джилл все поняла. Она снова опустила веки, скулы на бледном лице задрожали, губы искривились. Несколько мгновений ресницы ее трепетали, затем из-под них беззвучно покатились слезы.
Понимая, насколько опасны могут быть сейчас для Джилл переживания, Маренн ввела ей успокоительное. Джилл, казалось, впала в беспамятство: на обращения она не отзывалась, к еде не притрагивалась, только время от времени тихо стонала, и слезы снова и снова катились по ее щекам…
Танго разбитого сердца
Прорвавшись в Берлин, Скорцени и Науйокс первым делом намеревались отправиться в Шарите, но их уже ожидал срочный приказ — явиться на совещание к фюреру. Совещание проходило в бункере; на нем обсуждали организацию в альпийских горах партизанских групп «вервольф». Отряды спешно формировались из членов СС и гитлерюгенда для продолжения войны в тылу союзных армий.
Штандартенфюреру СС Отто Скорцени поручалось обучить руководителей этих отрядов, а также с группой в триста человек заложить секретные базы и склады оружия в горах Зальцкаммергута. Обосновавшись там, пропустить американцев и ударить им в тыл.
Науйокс должен был отправиться вместе с отрядом Скорцени и продолжить работу по укрытию в тайниках Топлицзее документов и богатств рейха до вывоза их в более безопасное место. Все это означало, что им обоим предстояло возвратиться в Австрию.
По приказу на сборы и подготовку отводились сутки — через двадцать четыре часа они должны покинуть Берлин. Быть может, навсегда. На встречу с Маренн оставалось совсем немного времени. А ведь ей и Джилл, да и Ирме тоже, надо хотя бы час, чтобы взять с собой самое необходимое, — рассуждал Скорцени, направляясь после совещания в Шарите.
— Что гам еще брать? — поморщился Науйокс. — Посадим в машину, и баста. Не на курорт едут — наряды демонстрировать. Кто будет таскать их барахло? Тут пулеметы нужны, а не тряпки. Маренн — боевая подруга, она все понимает, да и с моей капризулей справится. Некогда.
16 апреля советские войска, введя в бой два с половиной миллиона солдат, более сорока тысяч орудий, шесть тысяч танков и семь тысяч самолетов, начали наступление на Берлин.
20 апреля город впервые подвергся обстрелу дальнобойной артиллерии — снаряды ложились в самом центре столицы, вызывая панику населения. Красная армия, прорвав внешнее оборонительное кольцо на севере Берлина, неумолимо приближалась. Ее передовые танковые части уже ворвались в предместья города.
До сих пор смерть и огонь лились на берлинцев сверху — во время бесконечных авиационных налетов. Теперь же они обрушились с двух сторон: с неба и с земли.
Когда грянул первый залп артиллерии, Маренн без труда узнала этот голос. Она знала его с юных лет — артиллерия, «бог войны».
Она хорошо помнила яростные вскрики верденских пушек в Первую мировую и протяжный, тоскливый вой французских гаубиц, когда в 1918 году они стреляли по своим. Артиллерийский залп когда-то сломал и уничтожил жизнь Генри, в корне изменил ее собственную судьбу.
И сейчас, услышав это знакомое уханье артиллерии, Маренн вздрогнула и внутренне сжалась — вот оно! Они уже пришли в Берлин.
— Что это? — испуганно спросила молоденькая медсестра, перевязывая раненого. — Русские?
Ей никто не ответил. Воцарилось молчание. Прислушиваясь к канонаде, врачи, медсестры, раненые несколько мгновений безмолвно смотрели друг на друга, каждый наедине со своими мыслями. Всем стало ясно: наступает самое страшное. Они пришли. Они не где-то там, на Волге, на Висле или даже на Одере. Они уже здесь, в городе, на пороге дома.
Подойдя к постели дочери, Маренн присела на кровать и, обняв перевязанную голову девушки, осторожно прижала ее к груди.
— Родная моя, — прошептала она, — как мы с тобой переживем все это…