— Ну, переменит портки — пусть снова к нам спускается, а то уж сильно завоняло!
Слышал Владигор, что посмеивались над ним и синегорцы, и опечалился он, что судьба обрекла его править таким дрянным, трусливым народом, не сумевшим в трудную минуту поддержать своего князя.
«Уйду от них! — твердо решил Владигор. — Пусть сами Пустень воюют, а то пускай в Венедию или Ладанею идут, наймитами в войско. Может, дадут им там землицы из милости…»
Насмешки игов над Владигором слышал и Крас и смеялся над синегорским князем не менее задорно, чем пустеньцы.
«Это очень хорошо, гордый Владигор, очень хорошо! — думал он. — Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, какие мучения испытываешь. Думаешь, наверное, что лучше было бы умереть в бою, чем испытать такой позор, поругание. Но ничего, потерпи немного. Я унизил тебя, лишив на время силы, но я же и возвеличу тебя, и это будет уже другой Владигор — безжалостный к врагам, могучий, непобедимый!»
А Владигора, втянутого на площадку, совсем обессилевшего, не способного держаться на ногах, понесли на руках вниз, по ступеням из корзин. Всход почти обезлюдел — синегорцы, колонной стоявшие на нем, поняли наконец, что с князем происходит неладное, и спустились в поле.
Уже в поле Владигор вдруг почувствовал себя бодрее, вскочил на ноги, с криками попытался побежать обратно к стене, чтобы смыть свой позор, но на него набросились сразу десять воинов, и после недолгой борьбы князь был связан. Его перекинули через круп лошади и повезли в стан.
При помощи веревок с петлями и длинных ремней снимали синегорцы с кольев пробитые насквозь тела своих товарищей, поднимали из-под стены. И пустеньцы не стреляли в них…
6. «Не князь ты боле!»
Связанного, положили Владигора на его узкой, сколоченной из горбылей постели в избе. Лежал он в таком положении тихо почти что час, потом попросил:
— Снимите веревки, никуда не убегу.
С трудом уселся на кровати. Отрокоруженосец поспешил помочь князю снять доспехи, из которых извлекли с два десятка наконечников стрел, кое-какие достали и до тела, поэтому пришлось Любаве врачевать неглубокие раны, накладывая на них особые мази из трав и чистые холстинные повязки. Владигор ко всем действиям сестры относился безучастно, смотрел бессмысленно куда-то в угол. Позднее в избу пришли Бадяга и Велигор, оба еще не сняли доспехов и тяжело дышали, точно кто-то за ними гнался.
— Ну, что на ваших всходах? — не поворачивая головы в их сторону, спросил Владигор.
— Брат, да все то же, что и на твоем, уж понаслышаны о храбрости твоей, о том, как ты один с несколькими сотнями сражался да… притомился сильно…
— Что ж, сильно ранен? — участливо спросил Бадяга, но в голосе его слышалась насмешка.
— Не ранен я вовсе. Так, оцарапали маленько, — угрюмо отвечал Владигор. — Если б не трусы, которые отказались последовать за мною, перелезли бы мы через палисад да погнали бы игов по городу, как собаки белок. Ну а вы-то много народа положили?
— Нет, брат, не так уж много, но и… не мало. У тебя, слыхал, больше попадало со стен на колья да стрелами побито было.
Велигору Бадяга вторил:
— Мы с превеликой осторожностью наверх полезли, не гурьбою, а чуть ли не гуськом, — сам же нас предупреждал. А посему и не было у нас столь великой давки, как на твоем конце. Конечно, валились и у нас со стен, да под стрелами игов полегло десятка три. Не это главное…
Сказал и потупился, как девица влюбленная, которую возлюбленный за ручку смело взял.
— А что же… главное? — спросил князь, понимая, впрочем, что скажет ему Бадяга, и тот, смело глядя на Владигора, заговорил:
— Не доверяет более тебе народ, княже. Так хулит тебя за неудачу новую, что стыдно и передавать. Впрочем, завтра, наверное, сам услышишь упреки синегорцев да их жалобы. Не взыщи, если сильно огорчат они тебя. А теперь дозволь мне пойти да распорядиться насчет погребения убитых и о том, как будем ныне править тризну.
— Ступайте оба, — только и ответил Владигор, чувствуя, как жаркий румянец заливает его щеки.
Любава же, продолжая заниматься врачеваньем ран, сказала брату:
— Владий, попомни мои слова: что бы ни сказали тебе завтра синегорцы, хладнокровие храни и будь мудрым, каким всегда ты был. За что-то, понимаю, невзлюбил тебя Перун, но ведь его нрав переменчив: сегодня — буря и непогода, громы сотрясают небо; завтра же — ни туч на небе, ни ветра, ни громов. Все проходит, брат мой милый. Будь же тверд в беде. Сам вспомнить можешь, чего мы только не перенесли с тобой когда-то. Ну, полежи, оставлю теперь тебя…
Князь снова на постель прилег. Так тяжко было на душе — хоть вой, хоть убегай подальше. Со стороны стана через отворенное волоковое оконце доносились стенания, плач жен и дочерей тех воинов, которых из-под Пустеня неживыми принесли. Никогда прежде не слышал он бранных слов от своих подданных, обращенных к нему, позоривших его, князя, теперь же люди распустили языки вовсю.
«А может быть, я на самом деле дурной правитель?» — подумал неожиданно Владигор, потом встал, задвинул оконце, снова лег на постель и закрыл голову тяжелым тулупом и не слышал уже, как выли женщины, как ругались воины, как пели они на возведенном над братской могилой кургане старые боевые песни, славившие былые, удачные для синегорцев битвы, и как потом, качаясь, потому что выпили немало крепкой браги, в обнимку ходили по стану, грозя дому Владигора кулаками. И многие из них с угрозой говорили:
— Ужо тебе! Доживи до завтра, милый князюшка наш Владигор!
Утро нового дня разбудило Владигора не светом, не заливистыми трелями птиц, славивших весну, а каким-то неясным гулом — точно гудел огромный осиный рой, угрожающе и непрерывно. Любава отворила дверь, с трудом скрывая волнение, сказала:
— Владигор, весь народ собрался. Просят князя. Помни…
— Все помню! — решительно сбросил на пол свои сильные ноги Владигор.
Ночь словно сняла с его сердца тяжкий жернов стыда. Нечего было стыдиться Владигору, и вновь ему хотелось править этим народом, который без него, как овцы без вожака, погиб бы, не зная, куда брести.
— Любава! — встав во весь свой могучий рост, громко и уверенно сказал Владигор. — На улицу перед крыльцом вели вынести скамью да покрой ее красным, самым, дорогим сукном, чтобы до земли свисало. Да позови челядника Ерошку — я княжий свой наряд надевать стану!
Скамья уже давно стояла у крыльца домика, где жил князь, но Владигор выходить к народу не спешил, и синегорцев, хмельных со вчерашней тризны, это раздражило. Все громче, слышал Владигор, раздавались крики, требующие немедленного выхода князя к народу, «покуда его силой не вывели». Наконец дверь широко распахнулась, и князь вышел из избы.
Многие, кто еще совсем недавно слал хулы князю, оторопело примолкли, увидев, сколь величав и прекрасен облик повелителя Синегорья.
Широкие плечи его покрывала дорогая мантия, свисавшая сзади до самых пят. Скреплена она была сейчас не на правом плече, а под подбородком, и скрепой служила большая золотая запона с какимто ярко блиставшим камнем. Запона не мешала видеть и толстую гривну, охватившую кольцом белую княжескую шею. Из-под шапки с широким куньим околом ниспадали на плечи прекрасные кудри Владигора, тщательно причесанные гребешком.
Свита князя была перетянута на чреслах поясом чудной работы, украшенным литыми пластинами с замысловатым рисунком. За поясом — кинжал в драгоценных ножнах, при правом бедре — Светозоров меч, с которым Владигор никогда и не расставался.
Князь неторопливо, чинно сел на лавку, руку правую положив на рукоять меча, а левой — опершись о колено. Сурово сдвинув брови, смотрел себе под ноги, будто синегорцы недостойны были, чтобы повелитель одаривал их взором. Выждав время, гордо вскинул голову и спросил:
— Значит, силой меня из дому вывести хотели, люди?! А?!
Синегорцы, словно очарованные блестящим видом князя и гордой его осанкой, молчали, никто не желал брать на себя обязанности говорить за всех. Но выкрик таки раздался: