Никто не отзывался, и я еще долго стонал и взывал полушепотом в пустоту, прежде чем понял, что остался один. Больной! Обессиленный! В глухой поморской тайге!
Как ни странно, меня это ничуть не испугало. Я воспринял это как рок. Как очередное – и, скорее всего, последнее – коленце, выкинутое моей судьбой-несуразицей. В такой ситуации, в которой я оказался, прожить даже сутки, было бы подвигом. И не надо было быть дипломированным врачом, чтобы это понять.
Я это понял. Осознал. И, безропотно и бесстрастно смирившись с тем, что меня ожидает в ближайшем будущем, переключился мыслями на вещи более насущные на текущий момент. Во-первых, я хотел пить. Так хотел пить, словно только что выбрался из Сахары, по которой проплутал несколько дней! Так, что совершенно сухой язык, казавшийся огромным, был готов натереть на небе мозоль! А рядом, в каком-то десятке метров от моей душной берлоги, протекала чистая прохладная речка. Я это помнил совершенно точно. И даже слышал, как журчит вода, огибая валуны и коряги.
Во-вторых, я хотел в туалет. Очень хотел! И очень не хотел мочить свои вещи и спальник!
Делать нечего, надо было выбираться наружу. Я нащупал язычок «молнии» на спальном мешке, потянул за него, и он довольно легко сместился вниз. Нигде не застрял, нигде не притормозил. Хорошо. Хоть здесь не встретил проблем. Следующим и, пожалуй, самым сложным этапом всей операции было выбраться из ямы. «Из могилы, – безразлично подумал я, вылезая из спальника и вставая на четвереньки. – Когда напьюсь и схожу в туалет, я вернусь в эту яму и умирать буду в ней». Я скомкал палатку, сдвинул в сторону ее и еловые лапы, которыми был прикрыт, и в этот момент обнаружил, что опрокинул жестянку с водой, которая, оказывается, была заботливо оставлена рядом со мной. И еще какую-то цилиндрическую штуковину. Я взял ее в руку. Репеллент! Ах ты ж заботливый косоглазый гад! Бросил меня подыхать посреди тайги, но не забыл о том, что я могу захотеть пить и что меня будут кусать комары. И не пожадничал. Хоть на этом спасибо!
А ведь на комарье я до этого момента не обращал никакого внимания. Мне было совсем не до этого, хотя ненасытные кровопийцы и в самом деле отвели на мне душу, основательно потрудились над моими лицом и руками. Я снял с флакончика колпачок, обильно обрызгался репеллентом и на четвереньках продолжил свой путь к реке. Кое-как выполз из ямы и, удалившись от нее на пару шагов, прилег на бок и долго возился с ширинкой на своих камуфляжных штанах. На то, чтобы их расстегнуть, силы еще нашлись, но на то, чтобы застегнуть обратно, когда наконец облегчился... «А, насрать, не на Невском», – решил я и продолжил свое долгое и трудное путешествие, кое-как исхитряясь при этом придерживать сползающие на колени штаны.
Речку я нашел на слух, по журчанию. Дополз до нее на брюхе, уже ничего не соображая, кроме того, что безумно хочу пить, уткнулся разгоряченным лицом в холодную воду и не мог найти в себе сил, на то, чтобы оторваться, до тех пор, пока меня не вырвало.
А потом я снова накачивался водой.
И снова полз по песку, уже назад, от реки к своей яме.
Но ямы все не было. Я, словно слепой щенок в поисках материнской титьки, беспомощно тыкался носом из стороны в сторону, пока не добрался до кустов на опушке тайги. Яма со спальником, с палаткой, с флакончиком репеллента, с еще сохранившимся в ней теплом осталась где-то далеко позади. Где-то сбоку. Где-то в недосягаемой для меня, немощного, дали. Мне теперь оставались только кусты.
«И черт с ним, пусть будут кусты, – решил я и попытался поглубже протиснуться под густые жесткие ветки, обильно осыпавшие меня мелкими красными листьями. – Не все ли равно, где подыхать? Что из ямы, что из-под этих кустов у меня теперь дорога одна. На тот свет».
Опять разболелась башка, и меня снова начало лихорадить. Я свернулся калачиком, постарался как можно сильнее сократиться в объеме. И с облегчением обнаружил, что опять начинаю терять сознание. Оно и к лучшему. Так проще отходить в мир иной.
Перед глазами поплыли круги. Боль в голове неожиданно отпустила. Я вдруг моментально согрелся... Как уютно! Как хорошо!.. Меня подхватила волна горячего ветра, приподняла, невесомого, над землей, над тайгой, над речушкой, из которой я только что жадно хлебал холодную воду. И понесла, закрутила в воздушном потоке, словно сорванный по осени желтый березовый лист.
Перехватило дыхание, закружилась от стремительного полета голова, все клеточки моего организма сначала испуганно сжались, а потом брызнули фейерверком в разные стороны.
И опять опустилась на меня темнота. И снова пришла пустота.
Я в который раз за сегодня потерял сознание.
Еще не наступил полдень, а Трофим уже оседлал двух лошадей. Невысокий кряжистый мужичок с густой светло-русой бородой, прикрывающей широкую грудь, он был единственным из спасовцев, на ногах которого Комяк увидел не лапти, а сапоги с самодельными бурыми союзками. Да и рубаха у Трофима, в отличие от других, была подпоясана не обычной веревкой, а цветастым кушаком, который куда лучше бы гармонировал с женским домашним халатом.
«Ишь ты, пижон», – подумал Комяк, наблюдая за тем, как спасовец приторачивает к седлу старую вертикалку. Потом самоед подтянул подпругу на своей невысокой лохматой кобылке, вставил левую ногу в стремя и легко вскочил в седло, на котором минуту назад разглядел полустертый штамп «...ая шко... вой езды. Инв. № 1275». Кобылка, почувствовав у себя на спине седока, вздрогнула и нервно переступила. Она явно была более привычна таскать за собой телегу, чем ходить под седлом.
– Однако поехали, – поторопил Комяк Трофима, но тот никак не мог обойтись без того, чтобы не расцеловаться на прощание со всеми спасовцами, вышедшими на двор проводить путников.
«До скорого свиданьица, сестрица Аннушка». – «Добренький братик мой, а тебе гладкой дорожки». – «Счастливо оставаться тебе, братец Игнатушка». – «Возвертайтесь скорее, Трофимушка...»
Одним словом, на все про все ушло еще десять минут. Староверы привыкли к спокойной размеренной жизни. Они не знали, что такое куда-то спешить.
– Ну с Богом, – перекрестился Трофим, когда церемония прощания закончилась, и он уселся в седло. – До встречи. К утру возвернемся, поможет Господь. – Он тронул повод, и конь, с места перейдя на бойкую рысь, вынес его через завор[5] со двора.
Комяк выслал свою кобылку шенкелями и устремился следом за спасовцем. Оглянувшись, он увидел, как все, кто находится в этот момент на дворе, кладут им вслед земные поклоны. Самоед пригнулся к густой каурой гриве и хмыкнул.
Очень хотелось курить, но делать это на виду у своего спутника Комяк не решался. Назвался груздем – полезай в кузов. Нахвастал, что старой веры, – изволь не табачничать.
– Как ее хоть зовут? – спросил самоед, сровнявшись с Трофимом, когда они переехали по гулким мосткам через речку.
– Кого?
– Лошадку мою.
– А тако и кличут Лошадкой. Едина она у нас. Остатние трое все жеребцы. – Спасовец явно не был расположен к мирским разговорам и, подогнав своего коня, снова оторвался вперед от самоеда. А уже через несколько секунд до ушей Комяка донеслись присловия, которые бубнил себе под нос его спутник.
Но надо отдать ему должное, Трофим знал окрестную парму как собственный двор, и не прошло и трех часов, как самоед с радостным удивлением обнаружил, что они уже добрались до реки, которую ему накануне пришлось переплывать целых три раза. При этом весь путь проделали по удобной тропе, даже ни разу не перейдя с рыси на шаг. А невзрачная маленькая Лошадка, хотя и вспотела, но ни разу не запнулась, не сбилась с уверенного аллюра, и чувствовалось, что сил у нее хватит еще надолго.
Через реку они переправились вброд, даже не спешившись. И опять порысили по удобной ровной тропе. Впереди спасовец, без устали продолжавший бубнить свои святые распевы, за ним Комяк на лохматой каурой лошадке по кличке Лошадка.
К этому времени небо, голубое и безмятежное утром, затянули темные тучи, и все указывало на то, что к вечеру раздождится. И при этом надолго.