Вскоре на столе появились традиционные соленые огурцы и помидоры, вспотевший, обвязанный чистой тряпочкой кувшин, сложенная аккуратными колечками домашняя колбаса, большой кусок сала.
Старик с лукавой усмешкой похлопал рукой по кувшину:
— Тоже собственного приготовления. Наливочка! Употребляете? Или, может, сбегать в сельмаг?
— Со своим уставом в чужой монастырь не ходят, — сказал я, присаживаясь рядом с хозяином.
— Ну, тогда налей, Настуся, по первой и с нами хоть пригубь.
— Почему же только пригубить? — спросил я.
— Она дояркой в колхозе, и самое время на работу бежать, — объяснил старик.
Когда Настя ушла, Трофим Петрович налил по второму стаканчику, выпил, крякнул и еще более оживился.
— Что же вы сала даже не попробовали? Да и то сказать, закуска-то не порезана. Подождите, я сейчас! — Он открыл ящик стола, вытащил большой нож, снял с него чехол, быстро и ловко нарезал сало тоненькими ломтиками.
Я взял в руки отложенный в сторону чехол и обомлел.
«Такой же, из сырца, дратвой шит!» — пронеслось в голове, и я невольно с подозрением взглянул на старика.
К счастью, он не заметил моего взгляда, а я успел овладеть собой.
— Орудие у вас надежное! — сказал я, будто невзначай, рассматривая нож.
— Резник я, — пояснил старик. — Хожу по дворам, кабанов режу. Мне без такого орудия невозможно.
— Сами, наверное, сделали?
— Нет, я по этой части не мастер. Дед Карпо подарил мне, когда я колол у него кабанчика. Говорит, сам выковал.
— А ножны тоже он шил?
— А как же! Дед Карпо у нас, как говорится, и швець, и жнець, и на дуде игрець! На все руки мастер!
— У меня есть охотничий нож. Надо бы попросить его сделать ножны. Как вы думаете, дедушка, возьмется?
— О, это он вмиг сделает!
— Сделать-то, может, и сделает, а вот где кожи достать? Случайно, у вас не завалялось кусочка?
— Из своего материала пошьет. Чинбарит он потихоньку. — Спохватившись, что сказал лишнее, старик поправился: — Для себя, конечно… для обихода, так сказать, домашнего…
Чтобы не насторожить своими вопросами хозяина, я незаметно перевел разговор на другое. Поговорили мы об охоте и рыбной ловле, вспомнили старину. Старик, уже изрядно подвыпивший, сел, по-видимому, на своего излюбленного конька.
— Эх, мил человек! — говорил он, сокрушенно покачивая головой. — Уж слишком легкая жизнь теперь пошла. А оно-то, легкое, трудностью иногда к человеку оборачивается. Привыкает он жить на легких хлебах. Ведь раньше как было? И обувку, и одежку — все на себя — своими руками. Штаны — полотняные, постолы — сыромятные, кожух — собственными руками дубленный, одеял и совсем не знали — рядна ткали. Оно, конечно, трудно, да мастерство человек приобретает, а науку, люди добрые говорят, за плечами не носить… А теперь? Чуть что, берешь денежки — и в кооперацию. Да еще капризничаешь: и то, мол, не по фасону, и это, мол, цвету скучного. А бабы-то и совсем разбаловались — нитки ссучить не умеют! Я уж свою Настеньку корю, корю… Вспомни свою матку, говорю, первой мастерицей она в селе была.
— Остались же у вас старики, которые прежнее мастерство помнят? Вот бы и учили молодежь. Вы сами рассказывали только что про деда Карпа, про его золотые руки…
— Э, дед Карпо к нынешнему времени духу неприветливого!
— Отчего же это так? Плохо ему в колхозе живется?
— Почему плохо? — удивился старик. — Дай боже всем добрым людям нашего достатку! А только, видите ли, в чем тут дело, — старик придвинулся ко мне поближе и доверительно зашептал: — Несоответствие в их семье получилось!
Я не понял:
— Как это?
— Породнился он с людьми нехорошими. Дочку свою единственную за молодого Савчука выдал, за Степку. А тот с детства отцовским духом напитанный. Федор-то Савчук, Степкин батька, все раньше возле куркулей терся. Ну, потом, конечно, винился: темный, мол, был, опутанный. Люди поверили. А он, гад, только затаился! Как гитлеровцы пришли, сразу нутро свое гадючье показал: начальником полиции при оккупантах сделался. И сыночек тоже в полицаи подался. Намучился народ от них!
— Что же, Савчуки эти и сейчас в селе?
— Невозможную вещь говоришь, мил человек! Разве народ простил бы? Старого Савчука с бандою его, что в лесах орудовала, когда гитлеровцы отступили, Неврода поймал, и показательным судом судили. Десять лет получил. Ну, а молодому посчастливилось — с немцами успел удрать.
— А жена его где?
— Где ж ей быть? С батькой живет, с Карпом. Только через судьбу свою несчастливую злющая стала, на всех завистливая…