Потом ленивое, сникающее пламя в камине и в их телах, оно опадает, золотится, вода уже выпита, сигареты, лекции в университете, да ну их, сдохнуть от скуки, не веришь, все самое интересное я узнала из разговоров в кафе, или с Сесилией, с Пе-ручо, или из книг – я их читаю всюду, даже в кино, перед сеансами; Марсело слушает – «Руби», в точности как «Руби» двадцать лет назад, споры-разговоры, Арльт [8], Рильке, Элиот, Борхес, но Лина, она смогла попасть на парусник, автостопом, в «рено», в «фольксвагенах», лесной медвежонок под ворохом сухих листьев, челка в каплях дождя, но что за бред – почему в голове снова и снова этот окаянный парусник и «Руби», она же знать не знает про это, ее на свете тогда не было, подумать! чилийская девочка, соплюшка-путешественница, разъездилась, Копенгаген, но все-таки почему с самого начала, с той супницы, белого вина, Лина, даже не подозревая, стала бросать ему в лицо столько всего прошлого, несбывшегося, загнанного внутрь, весь его парусник за чертовы шестьсот песо. А Лина глядит на него полусонно, соскальзывая с подушек, вздыхает, как сытый зверек и протягивает к нему руки, – ты мне нравишься, такой худющий, все понимаешь – умник, Шепп, я хочу сказать, что с тобой хорошо, такие большие, сильные руки, столько всего узнал, при чем тут возраст! Стало быть, эта девочка почуяла, что он живой, несмотря на, живее и моложе ее сверстников, мертвяков из фильма этого Ромеро, но все-таки – что кроется за этой влажной челочкой-занавесом? Теперь она проваливается в сон, прикрытые глаза смотрят на него, да-да, он возьмет ее еще раз, прощаясь с ней, возьмет нежно, он чувствует ее всю, до самой глуби, слышит полусердитое: м-м, я хочу спать, Марсело, нет, не надо так, нет так, радость, так, ее тело невесомое и разом отверделое, упрямые ноги и вдруг ответная вспышка, смелый напор страсти, без удержу, и нет больше никакой Марлен в Брюсселе, нет этих женщин, похожих на него, – неторопливых, уверенных, умелых, как непривычно принимает Лина его силу и отвечает на нее, а потом в полусне, все еще на краю ветра, сквозь дождь и вскрики, его запоздало озаряет – вот он, тот самый парусник и Копенгаген, его лицо, спрятанное на лининой груди, в ложбинке, это лицо оттуда, из «Руби», из первых полуюношеских ночей с Ма-бель, с Нелидой в пустой квартире у Монито, бешеные упругие захлесты, и чуть ли не следом: может прогуляемся по центру, дай мне конфетку, а ну если мама пронюхает! Значит, даже теперь, на самом пределе любви, нельзя спрятаться от зеркала, откуда глядит его прошлое, его старая фотография, где он совсем молодой, от зеркала, которое Лина, лаская его, все время ставит перед ним, и та-ра-ра, Шепп, ну давай поспим, еще глоточек воды, пожалуйста. Будто он стал ею, будто все – сквозь нее, это же бред, это – невозвратно, невыносимо, и наконец сон в шепоте последних ласок, в махнувших по лицу волосах, всех разом, словно в ней что-то знало наперед и хотело стереть следы, чтобы он проснулся прежним Марсело, каким и проснулся в девять утра и увидел Лину: она сидела на диванчике и причесывалась, напевая, уже готовая к другой дороге, к новому дождю. Они позавтракали наскоро, почти без слов, такое солнце! А отъехав порядочно от Киндберга, он остановил машину: выпьем кофе, Лина – четыре кусочка сахара, лицо словно омытое, отрешенное, воплощение какого-то неведомого счастья, и тут: знаешь, только не сердись, скажи, что не рассердишься, да нет, глупышка, говори, не стесняйся, может, что-нибудь надо, так я… и пауза на самом краю расхожей фразы, где каждое слово уже наготове, ждет, точно деньги в бумажнике, вот оно – возьми, но в эту секунду ладонь Лины робко накрывает его руку, глаза задернуты челкой: нельзя ли проехать с ним еще чуть-чуть, пусть не по пути, неважно, побыть с ним еще немного, ведь так хорошо, пусть это продлится хотя бы до вечера, такое солнце, мы поспим в лесу, я покажу тебе пластинку и рисунки, ладно? если ты не против; и в нем все дрогнуло, какое там против, почему – против, но он медленно отводит ее руку и говорит, что нет, не стоит, ну посуди, на этом перекрестке ты сразу поймаешь машину, и Лина, лесной медвежонок, вся сжалась, точно ее ударили наотмашь, стала далекая-далекая, грызет сахар, наклонив лицо, и поглядывает исподлобья, как он расплачивается, встает, приносит ей рюкзак, целует в волосы, поворачивается спиной и исчезает из виду, бешеное переключение скоростей – пятьдесят, восемьдесят, сто десять – вот она, свободная дорога агента по продаже, дорога, где нет Копенгагена, где в кюветах – останки прогнивших парусников, приглушенный, полузабытый говорок «Руби», все более высокие заработки и должности, а у поворота – длинная тень одинокого платана, в ствол которого он врезается на скорости сто шестьдесят, пригнув лицо к рулю, как Лина, когда она опустила голову, потому что именно так, пригнув голову, медвежата грызут сахар.
8
Арльт, Роберто (1900 – 1942) – аргентинский прозаик и драматург, один из любимых авторов X. Кортасара.